Прощание

Ингве ходил во сне не в первый раз. В детстве он был завзятым лунатиком. Однажды мама нашла его в ванной комнате, он сидел голый в ванне и наливал воду, однажды она перехватила его в последний момент на дорожке во дворе – он направлялся к дому, где жил Рульф, чтобы позвать его поиграть в футбол. Однажды он ни с того ни с сего выкинул одеяло за окно, а сам потом, это даже трудно себе представить, мерз всю ночь, ничем не укрытый. Папа тоже ходил во сне. Порой он среди ночи являлся ко мне в комнату, просто стоял там в одних трусах, возможно, пытался открыть шкаф и заглянуть внутрь, возможно, посмотреть на меня, – но взгляд у него был невидящий. Временами я слышал, как он гремит вещами в гостиной, передвигая мебель. Однажды он улегся в гостиной под столом, а когда встал, так стукнулся об него головой, что разбил ее до крови. Если он не бродил во сне, то разговаривал или кричал, либо просто скрипел зубами. Мама говорила, что это все равно что быть замужем за военным моряком. Сам я однажды помочился в шкаф, но вообще у меня дальше разговоров во сне не шло, пока я не стал подростком, и тут уж моя активность резко возросла. В то лето, когда я продавал на улице кассеты и жил у Ингве в Арендале, я как-то взял его пенал и совершенно голый вышел на улицу, там я останавливался перед каждым окном и заглядывал в него, пока Ингве не удалось достучаться до моего сознания и как-то меня остановить. Я упорно не признавал, что хожу во сне, в доказательство предъявляя пенал: смотри, говорил я, вот же моя записная книжка, я шел продавать кассеты. Сколько раз бывало, что я, глядя в окно, видел вдруг, как проваливается или вспучивается земля или нас заливает потоп. Однажды я стоял, подпирая стену, и кричал, чтобы Тонья поскорее уходила, пока не рухнул дом. А как-то мне вдруг вступило в голову, что Тонья лежит в шкафу, и я повыкидывал из него все вещи, пытаясь ее отыскать. Когда мне случалось ночевать у знакомых, то я их на всякий случай заранее предупреждал, а однажды, два года назад, во время поездки с товарищем – его звали Туре, и мы с ним снимали так называемую «писательскую» квартиру в большой помещичьей усадьбе, чтобы вместе сочинять сценарий для фильма, – такая предусмотрительность просто спасла положение: мы спали с ним в одной комнате, и я встал среди ночи, подошел к нему, сорвал с него одеяло и стал дергать онемевшего от страха приятеля за лодыжки, приговаривая: «Ты просто манекен». Но самым навязчивым сюжетом было у меня, что в пододеяльник забралась выдра или лисица, я швырял одеяло на пол и топтал до тех пор, пока не убеждался, что зверь мертв. Иногда ничего такого не происходило в течение целого года, а потом вдруг начинался период, когда я что ни ночь вскакивал с постели и бродил во сне. Я пробуждался на чердаке, в коридоре, на газоне, каждый раз делая что-то такое, что представлялось мне абсолютно разумным действием, а после пробуждения оказывалось столь же абсолютно бессмысленным.

Примечательным в ночных похождениях Ингве было то, что он во сне иногда начинал говорить на эстланнском диалекте. Из Осло он уехал, когда ему было четыре года, и вот уже около тридцати лет ему не доводилось говорить на этом наречии. Однако же во сне он на нем разговаривал, и в этом было что-то жутковатое.

Я посмотрел на него. Он лежал на спине, высунув одну ногу из-под одеяла. Нам всегда говорили, что мы с ним очень похожи. Очевидно, речь шла об общем впечатлении, если смотреть со стороны. Потому что если взять отдельные черты, то в них было мало сходства. Разве что глаза, этой частью лица мы уродились в маму. Между тем, когда я переехал в Берген, иногда случалось, что при встрече с дальними знакомыми Ингве они вдруг спрашивали: «Ты не Ингве?» Что я – не Ингве, было понятно уже из того, что они задавали этот вопрос. Если бы они и правда принимали меня за Ингве, то не стали бы спрашивать. Они спрашивали, потому что им бросалось в глаза наше сходство.

Он отвернулся в другую сторону, словно почувствовав, что на него смотрят, и не желая терпеть на себе чужой взгляд. Я закрыл глаза. Он часто говорил, что папа несколько раз растоптал его самолюбие, унизив его так, как был способен только папа, и это наложило свой отпечаток на целые периоды его жизни, когда он думал, что ничего не может и ничего не стоит. А в другие периоды все шло прекрасно, как по маслу, и без всяких сомнений. Со стороны заметно было только второе.