Прощание

Когда мы поднялись наверх, Ингве отворил окно и закрепил его на защелку, зажег бра над изголовьем кровати. Я зажег свое, а верхний свет погасил. Пахло затхлостью, но она была не в воздухе, запах шел от мебели, от ковриков и покрывал, которые пылились без употребления несколько лет, а может быть, и больше.

Ингве сел на двуспальную кровать со своей стороны и стал раздеваться. Я на своей стороне – тоже. Было что-то чересчур интимное в том, чтобы спать на одной кровати, мы этого не делали с тех пор, как перестали быть детьми, когда близость между нами носила совсем другой характер. Впрочем, у каждого было, по крайней мере, свое одеяло.

– Тебе не приходило в голову, что папа так и не прочитал твоего романа? – сказал Ингве, повернувшись лицом ко мне.

– Нет, – сказал я. – Как-то не задумывался об этом.

Ингве прочитал рукопись в начале июня, как только она была закончена. Первое, что он сказал после того, как прочел, было, что папа подаст на меня в суд. Именно так он и выразился. Я звонил из телефонной будки в аэропорту, собираясь лететь с Тоньей в Турцию на каникулы. Я не знал, будет ли он злиться или поддержит меня, не имел ни малейшего понятия о том, как написанное мною может подействовать на близких мне людей.

«Я понятия не имею, хорошо это или плохо, – сказал он тогда. – Но вот папа подаст на тебя в суд. В этом я уверен».

– Но ведь там есть фраза, которая то и дело повторяется, – сказал я теперь. – «Мой отец умер». Помнишь?

Ингве отогнул одеяло, закинул ноги на кровать и улегся. Затем приподнялся и поправил подушку.

– Смутно, – сказал он, ложась обратно.

– Там, где Хенрик бежит из поселка. Ему требуется какое-то объяснение, чтобы не чувствовать себя виноватым, и единственное, что ему приходит в голову, это: «Мой отец умер».

– Точно, – сказал Ингве.

Я стянул с себя брюки и носки и стал устраиваться на кровати. Сначала лег на спину, сложив руки на животе, но тут понял, что лежу, как покойник, и в страхе перевернулся на бок, теперь прямо перед глазами у меня очутилась моя брошенная на пол в кучу одежда. Черт, нельзя же, чтобы она так валялась, – подумал я, спустил ноги с кровати, сложил брюки и футболку и положил на стул, сверху кинул носки.

Ингве выключил лампочку на своей стороне.

– Ты как – еще почитаешь? – спросил он.

– Нет уж. Читать я точно не буду, – сказал я, нащупывая на проводе выключатель.

Выключатель нигде не нащупывался. Может, он под лампочкой? Ага, вот он.

Я с силой нажал на кнопку: старый механизм работал туго. Светильники были куплены, наверное, в пятидесятые годы. Как только дедушка с бабушкой сюда въехали.

– Ну, спокойной ночи! – сказал Ингве.

– Спокойной ночи.

Как же я был рад, что он здесь, со мной! Без него голову мне заполонили бы картинки мертвого папы, я бы только и думал, что о физической стороне смерти, мне мерещилось бы его тело, пальцы и ноги, невидящие глаза, волосы и ногти, которые продолжают расти. Комната, где он лежит, такое, скорее всего, похожее на ящик помещение, в каких лежат покойники из американских фильмов. А сейчас меня успокаивало дыхание Ингве рядом и то, как он шевелился во сне. Оставалось только закрыть глаза и ждать, чтобы пришел сон.

Через пару часов я проснулся оттого, что Ингве стоял посреди комнаты. Сперва он как-то нерешительно оглядывался, потом схватил одеяло, скомкал его, вышел с ним за порог и вернулся обратно. Когда он принялся повторять эти действия, я сказал:

– Ты ходишь во сне, Ингве. Ложись и спи.

Он оглянулся на меня.

– Я не во сне, – сказал он. – Одеяло надо три раза перенести через порог и обратно.

– Окей, – сказал я. – Раз надо, значит, надо.

Он еще два раза прошелся за порог и обратно, затем лег в кровать и накрылся одеялом. Несколько раз поворочал головой туда-сюда и что-то пробормотал.