Прощание

Час спустя Гуннар и Туве уехали, и характер дома снова изменился. Когда в нем остались только мы с бабушкой, жилое пространство замкнулось вокруг случившегося, словно наших сил не хватало на то, чтобы снова его разомкнуть. Возможно, потому, что произошедшее касалось нас слишком близко и мы в большей степени, чем Гуннар и Туве, являлись его частью. Как бы там ни было, а ток жизни застыл, и все предметы в доме – будь то телевизор, кресла, диван, раздвижные двери между комнатами, черное пианино, висевшие над ним две барочные картины, неподвижные, тяжелые, со всем заключенным в них грузом прошлого, снова вступили в свои права. На улице снова сделалось пасмурно. Серовато-белая пелена на небе приглушила все краски пейзажа. Ингве разбирал бумаги, я мыл лестницу, бабушка сидела на кухне, погруженная в свою тьму. В четвертом часу Ингве поехал покупать продукты к обеду, а я под навалившимся на меня одного гнетом всего нашего дома мысленно молил судьбу, только бы бабушка не пустилась в одно из своих редких странствий по дому и не пришла бы ко мне, потому что моя душа или то во мне, на что так легко накладывают свой отпечаток окружающие, сделалась такой хрупкой и чувствительной, что уже не вынесла бы тяжести ее горестного, окруженного мраком присутствия. Однако мои надежды были напрасны, потому что вскоре сверху послышался скрип отодвигаемого стола, а затем ее шаги, сперва в гостиной, а затем на лестнице.

Она схватилась за перила, как будто стояла на краю обрыва.

– Это ты там, что ли? – спросила она.

– Да, – ответил я. – Но я тут уже почти закончил.

– А где же Ингве?

– Поехал в магазин, – сказал я.

– Да, правда, – сказала она.

Бабушка долго стояла, глядя на мою руку с тряпкой, которой я водил вверх и вниз, протирая перила. Затем она заглянула мне в лицо. Я встретил ее взгляд, и холодок пробежал у меня по спине. Мне показалось, что она смотрит на меня с ненавистью.

Она покивала. Убрав непослушную прядь, которая всегда выбивалась у нее на лоб, она сказала:

– Старательный ты. Уж такой старательный.

– Ага, – сказал я. – Но уж раз начал, хочется ведь довести работу до конца, правда?

Снаружи донесся рокот мотора.

– А вот и он, – сказал я.

– Кто? – спросила она. – Гуннар?

– Ингве, – сказал я.

– А разве он не тут? Я ничего не ответил.

– Ой, и правда, – сказала она. – Что-то я малость стала путаться!

Я улыбнулся, кинул тряпку в мутную воду, поднял ведро за дужку.

– Пойдем-ка лучше приготовим чего-нибудь поесть, – сказал я.

Войдя в кухню, я вылил грязную воду, отжал тряпку и повесил ее на край ведра, а бабушка уселась на свое обычное место. Когда я снял со стола пепельницу, она отодвинула краешек занавески и выглянула в окно. Я вымыл пепельницу, вернулся к столу и взял чашки, сложил их в мойку, развернул тряпку, побрызгал стол чистящим средством и принялся отмывать; тут в кухню вошел Ингве с пакетами в обеих руках. Поставив их, он стал выгружать покупки. Сначала то, что было куплено для обеда, – это он сложил на рабочий стол: четыре вакуумные упаковки с филе лосося для жарки, пластиковый мешок с черной от налипшей земли картошкой, кочан цветной капусты и упаковку замороженной фасоли, – затем все остальные продукты, часть которых он убрал в холодильник, а часть в шкаф. Полуторалитровую бутылку спрайта, полуторалитровую бутылку кристиансаннского пива, пакет апельсинов, молоко в картонной упаковке, картонную упаковку апельсинового сока, хлеб. Я включил плиту и достал из нижнего шкафчика сковородку, вынул из холодильника пачку маргарина и, отрезав кусок, положил на сковородку, набрал воды в большую кастрюлю и поставил ее на плиту, развязал пакет и высыпал картошку в раковину, включил воду и начал мыть клубни; маргарин тем временем таял и медленно растекался по черной поверхности сковородки. Меня снова поразило, как чисты продукты и как они поэтому поднимают настроение; их яркие цвета, например, бело-зеленая упаковка фасоли с красной надписью и красненьким логотипом или, например, белый бумажный пакет, в котором лежит хлеб и из которого, как улитка из домика, смотрит темная закругленная горбушка, или вернее, подумал я затем, монах из-под своего капюшона. Апельсины, оранжево выпирающие сквозь пластик. До чего же они в общей массе, когда шарообразность каждого отдельного плода скрывается за другими, похожи на модель молекулы из школьного учебника. И до чего же этот запах, распространяющийся по комнате, стоит их почистить или разрезать, вызывает в памяти папу! Так пахли комнаты, где он находился: табачным дымом и апельсинами. Когда я, придя в свой рабочий кабинет, чувствовал там этот запах, у меня всегда появлялось ощущение чего-то хорошего.

Но почему? И что было это хорошее?