Прощание

В детстве я редко когда бывал у нее в будние дни. Значит, дело, скорее всего, было, когда мы с Ингве проводили у нее зимние каникулы. Когда мы без провожатых приехали в Кристиансанн. В таком случае Ингве тоже бы отправился с нами на рынок. Но в воспоминаниях его не было. А крабов вообще не могло быть; зимние каникулы бывают в феврале, в это время живых крабов нет в продаже. А если бы и были, то не могли находиться в деревянном ящике. Так откуда же взялась эта картинка с такими яркими деталями?

Да откуда угодно! Уж чего сполна хватало в моем детстве, так это рыбы и крабов, креветок и омаров. Сколько раз на моих глазах папа доставал из холодильника недоеденную рыбу, чтобы доесть ее вечером, стоя на кухне, или утром в выходной день. Но больше всего он любил крабов; когда лето подходило к концу и наступал сезон крабов, он после занятий отправлялся в Арендал на рыбацкую пристань, чтобы купить там несколько штук, а иногда и сам выходил на ловлю вечером или ночью на какой-нибудь островок в шхерах или к скалам на взморье. Изредка он брал нас с собой, особенно памятна мне одна такая вылазка, ночью под иссиня-черным августовским небом, возле Торунгского маяка, где на нас по дороге с катера через островок напали чайки, а потом, с двумя полными ведрами крабов, мы жгли в ложбинке костер. Языки пламени тянулись в вышину. Вокруг нас тяжело колыхалось море. Папино лицо светилось от счастья.

Я отставил стакан, отрезал кусочек рыбы и наколол на вилку. Темно-серая жирная лососина на трех зубцах была такая нежная, что просто таяла во рту.

Пообедав, мы продолжили уборку. С лестницей я управился, так что теперь принялся за то, чего не доделала Туве, а Ингве занялся столовой. На улице пошел дождь. Окна покрылись пленкой мороси. Наружная стена на террасе потемнела, а в устье фьорда, где лило, наверное, сильнее, тучи на горизонте стали полосатыми от дождя. Я вытер от пыли все безделушки, лампы, фотографии и сувениры, которыми были забиты полки, и составил их на пол, чтобы протереть шкафчик внутри. Масляную лампу, словно сошедшую со страниц «Тысячи и одной ночи», одновременно дешевую и драгоценную, всю в завитушках и позолоте; венецианскую гондолу, мерцающую, как лампа; фотографию бабушки и дедушки на фоне египетских пирамид. Разглядывая ее, я услышал, как бабушка на кухне встает из-за стола. Протерев рамку и стекло, я поставил фотографию на пол и снял с полки старомодную подставку с давнишними синглами. И тут передо мной явилась бабушка, она стояла, заложив руки за спину, и глядела на меня.

– Нет, знаешь, это уже лишнее, – заявила она. – Сколько можно возиться!

– Да это недолго, – сказал я. – Отчего ж не сделать заодно.

– Да, да, – покивала она. – Так оно, конечно, лучше.

Вытерев от пыли подставку, я поставил ее на пол, сложил рядом пластинки, открыл шкаф и вынул оттуда старый стереопроигрыватель.

– Так что же вы, так-таки никогда и не выпиваете на ночь пивка? – спросила она.

– Нет, – сказал я. – По крайней мере, в будние дни.

– Так я и думала, – сказала она.

В городе за рекой начали загораться фонари, а небо немного прояснилось. Который, интересно, час? Половина шестого? Шесть?

Я протер полки мокрой тряпкой и вернул проигрыватель на место. Бабушка, поняв, вероятно, что тут ее советов не спрашивают, повернулась и, тихонько пробормотав «да-да», ушла в другую комнату. Вскоре я услышал оттуда ее голос и затем голос Ингве. Зайдя в кухню за жидкостью для стекол и старыми газетами, я увидел в открытую дверь, что она села в комнате за стол, чтобы поговорить с ним, пока он работает.

Это пьянство сильно на нее подействовало, подумал я, достал из шкафа спрей для окон, оторвал несколько листов от лежавшей на стуле под настенными часами газеты и вернулся в гостиную. В общем-то, ничего удивительного. Своим пьянством он методически сводил себя в могилу, иначе не скажешь, а она была здесь и на все это смотрела. Каждое утро, каждый день, каждый вечер. Как долго? Два года? Три года? Только она и он. Мать и сын.

Я прыснул моющим средством на стеклянную створку шкафа, смял лист газетной бумаги и стал растирать мыльную жидкость по стеклу, пока оно не высохло и не заблестело. Огляделся вокруг, высматривая еще что-нибудь стеклянное, чтобы протереть его заодно, но не увидел ничего, кроме оконных стекол, а их я решил оставить напоследок. Тогда я продолжил разбирать шкаф: поставил на место все вещицы и принялся за то, что стояло в глубине.

Теперь полосы дождя рассекали воздух над акваторией порта. В следующий миг дождь забарабанил в мое окно. Крупные, тяжелые капли тотчас стекали по стеклу, оставляя на нем во всю ширину текучий узор. За спиной у меня прошла бабушка. Я не обернулся на ее шаги, но ее движения целиком заняли мое сознание: вот она остановилась, взяла пульт от телевизора, нажала кнопку и села в кресло. Я положил тряпку на полку и пошел к Ингве.

– И тут тоже полно бутылок, – сказал он, кивая на сервант, занимавший одну из стен. – Но сервиз и прочая посуда в полном порядке.