Прощание

– Скажи, тебя она тоже спрашивала, выпиваем ли мы? – сказал я. – Меня, по крайней мере, она спрашивала уже раз десять, не меньше, с тех пор как мы приехали.

– Как же, спрашивала, – сказал Ингве. – Вопрос в том, дадим ли мы и ей немножко. Разумеется, она не нуждается в нашем позволении, но она явно просит. Так что… Что скажешь?

– А ты что скажешь?

– Ты еще не понял? – сказал он, посмотрев мне в лицо. Его губы чуть дрогнули в невеселой улыбке.

– Не понял – чего? – спросил я.

– Ей хочется выпить. Отчаянно хочется.

– Бабушке?

– Ну да. Так что ты скажешь – дать ей немножко?

– Ты уверен? Я думал, все как раз наоборот.

– Сначала и мне так показалось. Но если хорошенько подумать, то все понятно. Он жил тут долгое время. Как еще ей было это вынести?

– Так она – алкоголичка?

Ингве пожал плечами.

– Сейчас речь о том, что ей хочется выпить. И ей нужно наше разрешение.

– Только этого еще не хватало! – сказал я. – Это же черт знает что такое!

– Да. Но сейчас-то уж какая разница, выпьет она или нет. Она же фактически в шоке.

– Так что же нам делать? – спросил я.

– Да ничего. Просто спросим, не хочет ли она выпить стаканчик, и сами выпьем с ней за компанию.

– Окей. Но только не прямо сейчас.

– Но к вечеру мы управимся. Вот соберемся ужинать и спросим ее. Как бы невзначай.

Через полчаса я закончил со шкафом и вышел на веранду; дождь уже перестал, и воздух наполняли свежие ароматы сада. Стол был покрыт тонкой пленкой влаги, стулья тоже промокли и потемнели. Пластиковые бутылки, валявшиеся на каменном полу, снаружи были усеяны капельками. Их горлышки напоминали жерла маленьких пушек, наведенные куда попало. На чугунной решетке гроздьями висели капли. Время от времени одна из них отрывалась и почти неслышно шлепалась на каменный низ ограды. Просто не верилось, что всего три дня назад здесь был и папа, тоже ходил по дому, видел бабушку, как сейчас ее видим мы, думал о своем, в голове не укладывалось, что это было каких-то три дня назад. Точнее, что он был здесь, это я мог себе представить, а вот что он видел все это – не мог. Веранду, пластиковые мешки, свет в окнах соседнего дома. Хлопья желтой облупившейся краски, которые валялись теперь на красном плиточном полу веранды, под столом, возле его заржавленной ножки. В голове у меня не укладывалось, что он никогда больше ничего этого не увидит. Водосточную трубу, из которой на траву все текла и текла вода. Что он никогда ничего этого не увидит – вот чего я, как ни старался, не мог себе представить. Что он никогда не увидит меня и Ингве, это мне было понятно, это относилось к сфере эмоциональной жизни, а с нею смерть сочеталась совершенно иным образом, нежели с объективной, конкретной реальностью, которая меня окружала. Ничего. Вообще ничего. Даже тьмы.

Я закурил сигарету, провел несколько раз ладонью по мокрому сиденью и сел на стул. Оставалось всего две сигареты. Значит, надо сходить в киоск, пока он не закрылся.

Вдоль забора в конце лужайки кралась серая полосатая кошка, на вид старая. Она остановилась и замерла с поднятой лапкой, присела на траву и, немного посидев, побежала дальше. Я подумал о нашем коте, Нансене, на которого изливала свою любовь Тонья. Ему было всего несколько месяцев, он спал с ней под одеялом, высунув наружу только голову.

За весь день я не вспомнил Тонью ни разу. Что бы это могло значить? Звонить ей не хотелось, потому что рассказывать было нечего, однако придется – ради нее. Хотя я о ней не вспоминал, она-то обо мне думала, я это знал.

Высоко над гаванью в воздухе плавно парила чайка, направляясь в сторону нашей веранды, и я почувствовал, что улыбаюсь, это была бабушкина чайка, и она возвращалась, чтобы ее покормили. Но увидев, что тут сижу я, она не решилась опуститься, а села на крышу, и там, запрокинув голову, издала свой чаячий крик.

Наверное, надо дать ей немножко лосося?

Я загасил сигарету об пол и бросил окурок в одну из бутылок, затем встал и пошел в гостиную к бабушке, она смотрела телевизор.

– Твоя чайка опять прилетела, – сказал я. – Дать ей кусочек лососины?

– Что? – спросила она и повернулась ко мне лицом.

– Чайка прилетела, – повторил я. – Дать ей лососины?

– А-а, – сказала она, – Да это я и сама могу.

Она поднялась с кресла и, сгорбившись, направилась на кухню. Я взял пульт и уменьшил звук. Затем пошел в столовую, где никого не было, и сел там у телефона. Набрал свой домашний номер.

– Алло, это Тонья?

– Алло, это ты, Карл Уве?

– Привет…

– Привет.

– Ну, как ты там?

– Не то чтобы очень, – сказал я. – Тяжело тут находиться. Я почти все время плачу. Но сам не знаю толком о чем. О том, конечно, что папа умер. Но дело не только в этом…

– Надо мне было поехать с тобой, – сказала она. – Я соскучилась по тебе.

– Этот дом полон смерти, – сказал я. – Мы тут вязнем в ней по колено. А кроме того, тут скопилось все, что происходило, в смысле – раньше происходило, когда я был ребенком, все это тоже тут, и оно поднимается из глубин. Понимаешь? Оно как будто совсем рядом. То, каким я был в раннем детстве. Когда был жив папа. Всколыхнулись все старые ощущения.

– Бедный Карл Уве, – сказала Тонья.