Прощание из ниоткуда. Книга 1: Памятное вино греха

Из разрозненных частей бредовых видений перед ним складывался облик безлюдного города: черные провалы сквозных или крест-накрест забитых окон, зияющие бездны дверей и проходов, глухие тупики, из которых не было выхода. Он продирался сквозь это мертвое царство по густой и вязкой грязи, преодолевая всяческие колдобины, падая и поднимаясь вновь, в горячечном поиске хотя бы одной живой души. Но вокруг возвышались лишь безлюдные дома, постройки без дверных и оконных проемов, глухие стены с бойницами на угловых стыках. И среди этого полого распада — ни души. Как мне страшно, Господи! Потом ему показалось — о чудо! — что до боли знакомый абрис замаячил в далеком окне, он, задыхаясь, бросился туда, но тень лица исчезла, оказавшись лишь обманом зрения. «Господи, — немо воззвал он, падая в спасительную темноту собственной слепоты, в бездну жаркого пробуждения, — спаси меня!»

Этот бред из года в год будет преследовать Влада всякий раз, когда тяжкое похмелье начнет бесовствовать в его падшей душе, пытаясь сломать ее, обратить в прах и тлен растительного существования. Но Неоскудевающая Рука не оставит слабого раба и вновь и вновь одарит его возрождающей силой. Не взываю к справедливости Господа, ибо, если бы Он был справедлив, я давно заслуживаю кары!..

Когда Влад, наконец, очнулся, он увидел над собой тревожное лицо Есьмана и чуть не заплакал от знойного прилива благодарности. Горбун лишь смущенно замахал короткими ручками:

— Вставай, Владька, хватит, пей — не пей, всего вина не выпьешь, другим тоже оставить надо. — Тот уже по-мужски неловко помогал ему одеваться. — Пошли ко мне, у меня отоспишься.

Идя сквозь запорошенный снегом город, Влад уже принял решение, которое, как он во всяком случае полагал, должно было круто и окончательно изменить его жизнь. «В Москву! — ожесточенно скандировал он по дороге. — В Москву, в Москву, в Москву!»

15

Такая зима считалась редкостью в здешних местах. Уже в ноябре ударили морозы, а с января почти беспрерывно метелило. В город Влад почти не выходил, отсиживаясь в логове Есьмана. Целыми днями он единоборствовал со стареньким приемником хозяина в тщетной попытке выудить из завывания глушилок хоть какую-то осмысленную речь. Иной раз, правда, прорывалось слово-другое, но связать их во что-либо цельное было невозможно, и ему вскоре прискучило это занятие. Книг Борис не держал по принципу «все равно растащат», и поэтому, оставаясь наедине с самим собой, Влад волей-неволей возвращался к невеселым думам о ней — Ляле. Он понимал теперь, что иначе и не могло получиться, ему нечего было предложить ей, кроме полной неизвестности впереди. При всем при том она встала перед выбором, и сейчас, в трезвую минуту, он, положа руку на сердце, честно признавался себе, что сравнение оказалось не в его пользу. Но, к сожалению, от этого ему не становилось легче. Учитесь властвовать собой!

Вести Есьман приносил ему одну другой неутешительнее. В молодежной газете поговаривали о возможности фельетона, издательство окончательно решило разорвать с ним договор, а крайкомовский босс по пропаганде в отчетном докладе на идеологическом совещании и вовсе назвал его «темной личностью». О Ляле горбун деликатно умалчивал.

— Такие дела, старик. — В его сочувствии сквозила неподдельная искренность, — но ты не тушуйся. Перемелется — мука будет. Знаю я этих номенклатурных дерьмоедов: покричат, покричат, а там, глядишь, другая кампания подвернется, не до тебя станет. — Но, видно, зная, чувствуя, что не это скребет друга, подбадривал: — Еще не все потеряно, Владька, еще не все потеряно…

Эх, Боря, Боря, святая душа, уж кто-кто, а ты-то прекрасно ведал, что у него не оставалось шансов, что ничего уже нельзя исправить и что потеряно действительно все, но по природе своей тебе невмоготу оказалось быть в эту минуту великодушно жестокосердым. Прими же его реквием тебе, Боря Есьман, — мастер, так и не увидевший собственной звонницы!

Время от времени забегал Завалов, как всегда с бутылкой в кармане и с очередной пассией. Шумно вваливался, грохал бутылку на стол и сразу лез целоваться взасос;

— Владька, друг! — Перегар его был густ и устойчив, как плесень в старом подвале. — В гробу мы их видали в белых тапочках, тараканьи бега! Плюй на все и береги свое здоровье! Давай по маленькой, по маленькой, чем поят лошадей!

Затем он пел, зная эту застарелую слабость Влада, старинные романсы. Дребезжащий и пропитой, но, тем не менее, приятный тенорок Жоры наполнял комнату иллюзией временного умиротворения. Влад и впрямь успокаивался, но стоило тому замолчать, как удушливая тоска вновь подступала к его горлу и он, не стесняясь посторонними, грубо выпроваживал актера:

— Проваливай, Жора, надоело!

Понимающе подмигнув спутнице, тот безропотно исчезал, чтобы через неделю заявиться вновь, с тем же реквизитом и речами…