Прощание из ниоткуда. Книга 2. Чаша ярости

— Раньше тут лесоучасток был, года три как бросили, выбрали лес, какой поближе, и бросили, забираться выше в горы считают нерентабельно. Берем только, что рядом лежит, а там хоть трава не расти, после нас хоть потоп, по принципу „будет день — будет пища”. Уродуем землю да и человека самого уродуем. Строили, строили, обживались, обживались, вон даже кладбище свое завели, а в один прекрасный день какой-то очередной дурак в „крайлесе” пощелкал, пощелкал на арифмометре да и ляпнул резолюцию: „Ликвидировать”. Легко сказать, ликвидировать! Ведь здесь уже микроструктура жизни сложилась, родилось поколение, для которого эта загеданская тмутаракань стала родиной со своей семьей и со своими могилами. Чего же нам ждать от человека, если у него прошлого нет, а будущее в тумане? Вот и шумит по всему Союзу море разливанное: пей, братва, все равно нехорошо! — Карпов задержал шаг и, как бы принюхиваясь, втянул в себя воздух. — Вот, кстати, зайдем-ка к Симоненке, он у нас тут и за сторожа, и за лесничего, и за участкового, вся советская власть, так сказать, в одном лице, занятный мужик, а компания его еще занятнее, с утра до ночи похмеляются…

Огибая поселок по кругу, они оказались возле приземистой, крытой толем хатенки с неухоженным огородом на задворках. Одним торцом хатенка упиралась в поросший ажинником срез скалы, другим выходила к ручью, шумно рассекавшему окраину поселка наискосок — от ближайшего ущелья до плескавшейся внизу речки. Из полуразвалившейся трубы над крышей струился белесоватый дымок, а через распахнутую настежь дверь наружу тянуло кисловато-сладким запахом теплого перегона и свежей барды.

Внутри было душно, сумрачно и тесно. Чуть не треть прихожей занимала здесь плита, на которой бурлил ведерный чугун с перегонным змеевиком над ним. На скамейке, придвинутой к самой плите, стояла стеклянная банка из-под консервов, куда прерывистой струйкой стекала мутная жидкость из отверстия резиновой трубки, прикрепленной к змеевику изоляционной лентой.

При появлении гостей фигуры, маячившие наподобие китайских болванчиков вокруг плиты, даже не пошевельнулись. Здесь находилось трое: плотный старик в фуражке потертой кожи, надвинутой на оттопыренные, в волосатой поросли уши; тучная, словно застывшая опара, старуха со спущенным на плечи пуховым платком, и щуплый, в недельной щетине мужичонка в абхазской шапочке из войлока на патлатой голове. Все трое стыли в напряженных позах, тоскующими глазами устремляясь на дно стеклянной банки, где дымно клубилась и росла желанная ими влага сивушного забытья.

— Здорово, станишники, — в неестественной бодрости Карпова сквозила насмешливая снисходительность, — не прогоните?

Никто не отозвался, не сдвинулся с места, по-прежнему устремляясь в одну точку, но едва жидкость закрыла дно, старуха заколыхалась, протянула руку к плите, вцепилась в банку всей дланью и, с неожиданной для ее рыхлой плоти ловкостью, залпом опрокинула в себя содержимое. Мгновенно оживший старик тут же поспешил к ней с соленым помидором из стоящей у него в ногах эмалированной миски. Старуха аппетитно втянула в себя розовую мякоть вместе с кожурой, удовлетворенно выдохнула:

— Ласточкой пошла…

Банка сразу вернулась на свое место, и собутыльники снова замерли в нетерпеливом ожидании хмельной манны. Друг за другом, в строгой очередности, они повторили эту процедуру дважды, после чего тот, что был в абхазской шапочке, впервые осмысленно огляделся.

— А, писатели, хератели, маратели, — осклабился он щербатым ртом, — заходьте, заходьте, у нас без пропуска. „За столом никто у нас не лишний”, — затянул было он, но тут же осекся, — Коли не побрезгуете нашим первачом, милости просим, за так и от пуза…

Владу на своем веку приходилось пить все, начиная от одеколона и политуры до зубного эликсира и денатурата, но даже его при одном виде этой теплой мути заранее выворачивало изнутри.

— Мы уже отоварились, — чтобы не обидеть мужичонку, Влад намеренно подлаживался к его тону, — в другой раз доберем, за нами дело не станет.

Карпов понятливо поддержал его:

— Успеется, Федя, человек с дороги, соснуть треба, всего вина за один день не выпьешь, а завтра подмогнем, не беспокойся. Бывайте, громодяне…

Гости вышли, сопровождаемые смешками и перемигиваниями хозяев, один из которых не утерпел, съерни-чал им вдогонку:

— Белая кость, мы для их рылом не вышли…

Быстрые сумерки наплывали с гор, стягивая вокруг Загедана хвойную чащу леса. С наступлением темноты здешнее запустение казалось еще более показательным и гнетущим. Все здесь выглядело, будто после схлынувшего нашествия: растерзанным, заброшенным, пустым. И только чьи-то голоса внизу у реки напоминали о том, что время не остановилось, что жизнь продолжается и что все идет к лучшему в этом, если и не самом лучшем, то самом нескучном из миров.