Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера. 1919–1920

Кроме этого, тиф вместе с тяжелыми боями начал наносить большие потери его войскам, а мелкая ревность и интриги стали занимать умы слишком многих его военачальников. Помимо этого, общее поведение войск – как офицеров, так и рядовых – в тыловых районах, где их оставалось слишком много, быстро охладило симпатии крестьян и рабочего класса, и это охлаждение усердно поддерживалось неутомимой германской и большевистской пропагандой, и все более росло подозрение, что Деникин и его начальник штаба Романовский, хотя и не боровшиеся в действительности за реставрацию монархии, в конечном итоге восстановят многие злоупотребления и деспотические институты, которые вызвали падение старого режима.

Самой худшей была новость – опять же преувеличенная и искаженная враждебными союзникам агентами – о повороте, который обрели политические события в Англии. Последним ударом стало сообщение о речи Ллойда Джорджа 9 ноября в Гильдхолле в Лондоне, в которой, если подвести итог, русским роялистам было заявлено, что они не смогли сделать то, чего от них ожидали, а поэтому сейчас пусть варятся в собственном соку!

Как резко изменилась обстановка!

Я столкнулся со множеством затруднительных вопросов и любопытствующих взглядов. Образованные беженцы и старшие командиры оставались со мной в дружеских отношениях и принимали мои неубедительные объяснения типа «политических интересов, над которыми солдат не имеет контроля», но от многих более молодых офицеров и более безответственных гражданских лиц я заработал много гневных взглядов и невнятных оскорблений, которые после выпитой за вечер водки они ничуть не старались скрыть от меня.

Все это было очень вредно и оскорбительно, и что меня ранило больше всего, когда я пытался примириться с быстро падающим барометром британского престижа, – это то, что, несмотря на все наши старания в письмах домой объяснить, что все куда более серьезнее, чем простая семейная распря между русскими, мы теряли почву под ногами благодаря сознательным усилиям политиков, чье знание предмета недалеко уходило от способности определить, что Харьков – это город, а не генерал; что Азовское море большую часть зимы покрыто льдом; политиков, которые бодро описывали кровожадного Троцкого как «спасителя демократии» .

Пока я изо всех сил старался успокоить наших критиков, вдруг из ниоткуда появился Холмен, сопровождаемый двумя специальными поездами с отборными летчиками 47-й эскадрильи. Он объявил, что направляется в город Валуйки, находившийся в месте стыка Донской и Добровольческой армий, бывший под угрозой и к которому сейчас продвигался мощный большевистский кавалерийский корпус Буденного с целью захвата железнодорожной линии, идущей на юг. В планы Буденного входило оттеснить Добровольческую армию на запад, к Крыму, а Донскую армию – на восток, в глубь ее собственных степей, из которых, как он хорошо знал, она с неохотой будет отходить на юг. И в качестве самого окончательного и решающего удара он намеревался совершить мощный кавалерийский рейд прямо на юг, чтобы перехватить железнодорожную линию между Таганрогом и Ростовом и тем самым отрезать все склады, аэропланы и танки в Таганроге от войск.

Для отражения этого наступления надлежало использовать все резервы, которые были у Деникина под рукой, и Холмен лично должен был руководить серией налетов, сопровождаемых бомбометанием и пулеметным обстрелом, которые предстояло выполнить первоклассным британским пилотам 47-й эскадрильи. Изо всех сил спешили танки – со скоростью, которую позволяла им развить быстро разрушающаяся железнодорожная система, и была надежда, что, если б только удалось вырвать сердце у агрессивного большевистского кавалерийского командира, его наступление можно было бы отразить, а некоторые действия на Балтийском, Польском или Дальневосточном фронтах могли бы отвлечь внимание красных армий, а тем временем суровые зимние страдания в голодающих российских городах могли бы вызвать серьезные антивоенные настроения и тем самым создать значительные затруднения советскому правительству.

Сейчас город был весь белый от снега, и проезжавшие подводы и машины были залеплены им. На перекрестках улиц горели костры возле огромных замерзших сугробов убранного с дороги снега, а с каждого дома гирляндами свисали сосульки. Окна заиндевели, и только маленькие кружочки в этом инее показывали, что кто-то внутри проделал их. С грязных улиц снег был убран, но колеи и рытвины, оставшиеся еще с лета, накрепко замерзли и были заполнены водой, которая превратилась в каток для лошадей и людей, а общественные упряжки, проносясь мимо, громыхали по бугристому льду, а их седоки ежились в полинявших меховых накидках и качались из стороны в сторону на неровной поверхности. С трудом продвигавшиеся мимо фигуры людей чернели на фоне белизны, шли опустив голову, подняв воротники, грузные в своих зимних одеждах, а над всем этим – тяжелый свинец неба, которое, казалось, опустилось так низко и было таким тяжелым, что чуть ли не покоилось на крышах домов.