Прощание с осенью

Зезя начал играть, и потустороннее настроение рассеялось. Но Геля помрачнела и так и не просветлела до конца. Она ничего не видела, но эта коллективная галлюцинация четырех мужчин на фоне прозвучавших рассказов произвела на нее адски неприятное впечатление. Она чувствовала себя виновницей опасности, угрожающей жизни Атаназия, но знала, что если текущий момент и имеет какое-то очарование, то как раз из-за непроизвольно организованного ею Божьего суда. Но где был сам Бог? Каким же смешным и мелким представилось все это ее крещение в сравнении с любовью и новым, еврейским измерением буддизма. Да — еврейский буддизм начинал формироваться на самом дне ее души, и одновременно освященный этим эротизм разрушал остатки кладки католических самоистязаний. Но в чем все-таки состояла еврейскость буддизма, не знала ни она, ни кто другой: сам факт того, что книжонка сэра Грэхэма была пропущена через Гелин интеллект, придал тексту совершенно иной смысл — кроме того, расширился ареал таинственного, что объяснить мог бы только ксендз Иероним. Собственно говоря, это была всего лишь брахманская метафизика, смешанная с остатками христианства на фоне психологистического монизма, граничащего с абсолютным солипсизмом. А к тому — желание изоляции от остального мира: лишь бы только этот народ господствовал, ради порядка, ради единства, чтоб больше уже не было этого гнусного разнообразия. Потом появлялась нивелистическая революция в качестве единственного воплощения двух  х о р о ш и х  мировых религий. Это только начало: далее этика пожирает метафизику, из которой вышла, переродившись из абстрактной системы принципов в действенную систему динамических напряжений. Пока эти принципы существуют, они переплавят любого индивида в частичку организации. И то: лишь силы организации не хватает тем религиям. А ведь какого могущества можно достигнуть, если сорганизовать их во имя материалистических идей! Но возможно ли найти динамические концепции без включения вопроса о благосостоянии? Принцип Маркса может оказаться неверным, тем не менее он — реальная сила, а не абстракция. Прагматизм! Куда ни сунься, как носом в стену, утыкаешься в этот проклятый, бессовестный свинский прагматизм. «А может, плюрализм и в самом деле правильное воззрение?» — исподволь подползло сомнение, словно некая персона с белыми от страха глазами — в ужасе от своей смелости. Жуткий страх, что так получилось, что она, такая «заядлая» абсолютистка, все еще может вдруг, мимоходом, перейти на эту, прежде ей отвратительную, систему, уверовать в множественность истин и жить в этом ужасном хлеву компромисса, сотряс ее до самых основ ее метафизического существа. «Что за паскудный балаган весь этот мой интеллект. Как только я выйду за границы чьей-нибудь системы или точно не сформулирую что-то за кого-то, я начинаю нести жуткий вздор», — впервые искренне подумала она.

Единственный истинный католический Бог с отвращением отвернулся от нее и навеки покинул: о н а  б ы л а  п р о к л я т а — она чувствовала это, но никак не могла поверить. Как же это могло произойти. Ее трясло, она уже была в аду... Но возможно, ад будет «ликвидирован», как когда-то неосторожно сказал отец Иероним. «Не веря в смертный грех, беру его с завтрашнего дня в любовники, если будет жив (само собой), а если умрет, то — монастырь или вступаю в нивелисты, даже если это папу в гроб загонит». Одна вещь вызывала сомнения: когда перестал дуть так называемый «ураган смерти» — с момента крещения или с того момента, как она отдалась Атаназию в первую брачную ночь? Теперь он напрасно вымаливал у нее глазами эту последнюю ночь. Казалось, она не понимает, далекая и равнодушная, вслушивающаяся в страшную метафизическую драму борющихся друг с другом звуков, которые через инструмент выходили из длинного худого тела Зези Сморского. Он играл сегодня всем телом, а голова его отдыхала в немузыкальном потустороннем мире, этом дополнительном продукте его извращенного интеллекта, который можно сравнить с вареником: нутро состояло из обычного предрассудка (какие-то ключи, пуговицы, камешки, даты, часы и тому подобные вещи), завернутого в тонкое французское тесто вырожденного бергсонизма. Это сочетание вместе с музыкой и апотрансформином давало ему ощущение превосходства надо всем.

С уверенностью в победе, но с отчаянием в сердце отходил Атаназий ко сну. Полуотравленная вероналом, Зося уже давно спала. Впервые (не считая «popojki» по прибытии) она совершила нечто против ребенка. «Сам виноват. Лезть в такую минуту в идиотский скандал. Как будто и без того не хватает опасностей; ох, не думать больше ни о чем, только спать, спать до девяти, не просыпаясь». Зося тоже была маленькой эгоисткой.

Часть II ФАКТЫ