Прощание с осенью

Они возвращались мрачной чередой, везя труп Твардструпа на маленьком тобоггане Гели. Атаназий шел, внутренне окаменевший, неспособный соединить диссоциированные комплексы своего психического содержания, как будто его составили из нескольких свободно болтающихся абсолютно бессвязных кусков: он не думал о последствиях, вообще почти ничего не думал — наконец-то он отдыхал. Вот ведь что требовалось, чтобы он смог на минуту успокоить этот свой бесплодный мятущийся мозг. Слава Богу и за это, на безрыбье, как говорится... Он решил прямо направиться в соответствующее учреждение. Рапиры оставили по пути. Не помогли россказни о том, что труп, мол, в лесу нашли. Им пришлось сразу же во всем признаться. Наивность всей затеи была воистину велика. Но и неприятности были приличные: иностранный подданный — вот что больше всего беспокоило народного комиссара или как его там. Но в конце концов Атаназия отпустили с легким предвкушением того, что могло бы произойти, если бы ну и так далее. Больше всего помогло имя Гели Берц, дочери пока еще всемогущего «земледелителя». Может, этим делом займется окружная прокуратура, впрочем сомнительно. Во всяком случае Атаназий впервые в жизни почувствовал себя на бандитской дорожке, вернее, не столько бандитской, сколько подсудной, ибо этим все кончается: он был как под гипнозом, не чувствовал ни собственной воли, ни ответственности, он ощущал себя хорошо сконструированным автоматом. Впрочем, дело было почти что улажено, только этот его маленький хвостик, который «они» прищемили, мучительно болел, в результате чего очарование текущего момента повысилось самое малое на 20 процентов. (Но происходило это в замкнутой сфере самого центра странности — поля реальных чувств оставались пока что нетронутыми.) А внешне Атаназий был собой доволен: впервые он чувствовал, что совершил нечто реальное, какой-то чисто индивидуальный «поступок» — к счастью, он не отдавал себе отчет во всей своей моральной низости — его от этого защищала маленькая красная книжечка (находившаяся в тот момент в кармане князя): польский дуэльный кодекс. Слои его души, были уложены примерно так: очарование жизни — пустота — удовлетворенность «поступком» — пустота, пустота, пустота — маленький мирок с Зосей, в котором сейчас можно отдохнуть, — пустота — большой воображаемый шар, на котором Геля улетала в сферу так называемого уничтожения, — причем, это последнее без малейших признаков реальности. Но должны были произойти тектонические сдвиги, вследствие которых повторились «шарьяжи» и сбросы столь головоломные, что ни один даже самый гениальный психотектоник не смог бы их распутать, разве что заранее мирясь со специфичностью метафизических состояний личности или утверждая, что вопрос последовательности во времени не является «трансцендентальной закономерностью» в корнелиусовском понимании.

Домой они вернулись победителями: Логойский и Препудрех преисполнились настроением своего клиента. Атаназий имел возможность констатировать в течение всего дня, как в результате совершенного убийства выросла его «важность» в глазах женщин. Даже госпожа Ослабендзкая, которую, несмотря на протесты, вывели для безопасности уже в семь утра на принудительную автомобильную экскурсию в обществе Хваздрыгеля, смотрела позже на своего зятя со значительно большим уважением: в ней взыграла кровь Бжеславских, которые никогда, кажется, никому не прощали ни малейшей обиды. «Женщины любят злодеев», — пришла на память Атаназию фраза доктора Хендзиора. А потому внезапно разбуженная Зося прежде всего бросилась к нему, вглядываясь в его глаза с восхищением, страхом и привязанностью, граничащей с безумием. Атаназий обнял ее и, взглянув в ее зеленые, в слезах, блестящие восхищением глазки, ощутил что-то вроде прежней привязанности. В это мгновение он дал бы многое, чтобы не иметь на совести несчастного Твардструпа и любить Зосю так же, как полгода назад. Психически отдельные куски соединились и наступил кризис: Атаназий испытал приступ безумных рыданий, он просто-напросто завыл. Он оплакивал как себя, так и ни за что ни про что убитого шведа. Зося долго не могла успокоить его. А когда в столовую, где для участников трагедии подали второй завтрак (мурбия в азамелиновом соусе и крипс с гонзолагой `a la Cocteau), вошла прихрамывая (на эту проклятую ногу) Геля, все муки Атаназия исчезли под влиянием ее взгляда, как пушок чертополоха, сорванный осенним ураганом, — она была его и больше ничья, только его — он почувствовал это сразу и чуть не лопнул от переполнившего его наслаждения. Зося со своим Мельхиором тут же рассеялась, как туман среди скал во время горного вихря. Началась пьянка, и стеночка, отделяющая очарование жизни само по себе от реальности, рухнула под давлением распирающей жажды красивой жизни — наконец. Но недолго продолжалось это состояние, недолго, как и любое счастье. После уточнения фактической стороны дела Геля неизвестно почему положила свою руку на руки Атаназия, который дернулся, как ошпаренный.