Прощание с осенью

— Не хочешь войти в мой мир. Так, к сожалению, воспоминания никогда не дадут перенести себя в душу другого человека с той интенсивностью, с тем вкусом единственности, который они имеют для их владельца. Жалко, что у нас не было общего детства — вот было бы здорово!

Лакей принес водяру. Выпили. Атаназий почувствовал себя безумно пьяным. Внезапно в нем сломались все запоры и клапаны, причем так внезапно, что он подумать не успел, а рука его уже тянулась к нюхавшему кокаин Логойскому, и он сказал «дай» — не смог выдержать вида этого человека, находящегося в двух шагах от него в другом, неведомом мире.

— Завидую тебе, — бесшабашно говорил Ендрек. — «Les premières extases de la lune de miel»[43]. А что потом? А потом «les terreurs hallucinatoires qui mènent à la folie et à la mort. La mort»[44], — повторил он с наслаждением. — Где я это читал? Впрочем, постоянное употребление тоже имеет свое очарование. Только надо все больше, все больше...

— Хорошо же ты себя, наверно, чувствуешь после такой ночи. Я слышал, на следующее утро наступает жуткая депрессия. Даже после того, что ты мне дал тогда, я чувствовал себя ужасно.

— Да, раньше было так. А теперь, как только мне плохо, я всыпаю новую дозу, и снова оказываюсь там, где ничто достать меня не может, разве что под рукой не окажется этой дряни. Но в этом ты прав, а может, и не ты: наркотик бесплоден, ничего в этом состоянии не создашь. Даже мысли...

— Знаю, мысли твои были не особо, та же путаница, что и всегда, — ответил Атаназий и принял щепотку белого порошка, как нюхательный табак, но раза в два больше, чем после венчания. И внезапно совершенно протрезвел.

— Да уж не лучше твоего, — ответил Ендрек.

— А это что за новости? — удивился Атаназий. — Не только как будто я ничего не пил, но на самом деле все превращается во что-то совершенно, ну совершенно что-то другое и при этом остается таким, каким и было. (Приятный холодок и потеря чувствительности занимали все более высокие части носа и доходило до самого горла.) Удивительно! Я совершенно трезв, но, несмотря на это, я напрасно старался уловить суть этого изменения — тогда его не было... Погоди!

И вдруг он взорвался странным деревянным смехом, который, казалось, был не его собственным. Кто-то явно смеялся в нем самом, но не он.

— Садись и говори, — сказал Логойский, усаживая Атаназия рядом с собой на диван.

Внезапная ясность блеснула где-то в самом центре вселенной, и Атаназий увидел ту же самую комнату, в которой ничего, ни на капельку даже, не изменилось: она превратилась в совершенно другой мир, мир, сам в себе закрытый, совершенный. Висящая на противоположной стене одежда, даже не дрогнув, ожила, разбухла, раздалась изнутри от какого-то чуда непостижимого, а серые ее оттенки, нисколько не меняясь, блеснули прекраснейшей гармонией картин Гогена и Матисса — хотя оставались теми же самыми.

Ендрек с триумфом смотрел на Атаназия. Как каждый настоящий «дрогист» (выражение Зези Сморского), он получал истинное наслаждение от того, что вводил в этот мир других. Ну а к этому и «то самое»... Он чувствовал, что Атаназию уже не отвертеться и что сейчас наконец произойдет акт посвящения в настоящую дружбу, о которой он, обуреваемый муками ревности к Зосе, Геле и другим так называемым друзьям, до сих пор так и не посмел с ним заговорить. Все по-настоящему началось и стало мучительным на свадебном пиру у Берцев. Это тогда он привел с собой молодого слугу. Жуткой была та ночь: так же, как с вульгарной, несимпатичной, нелюбимой, но адски привлекающей его женщиной. Так он мстил Атаназию за его женитьбу. «Эта недостаточность всего, — думал он. — Даже это свинское „коко“ имеет свои нерушимые границы. Может, даже Тазя теперь потребляет больше, чем я. Погоди, еще будешь моим. Только тогда я придушу в себе женщин. Ах они, стервы подлые!» — вспомнилась ему последняя любовница, изменившая ему с музыкантом из дансинга. (Логойский, хоть он и не признавался в этом, ненавидел музыку, считая ее низшим видом искусства, воздействующим вульгарным шумом на низшие уровни души, и отказывал ей в какой бы то ни было метафизически-формальной ценности.)

— Боже! Как же это чудесно! Я не видел вещи более прекрасной, чем эти твои брюки. Нет, не мешай мне, я хочу насытиться, — говорил Атаназий деревянным, не своим голосом, прикидываясь трезвым.

Рисунок мелкой двухцветной клетки портков Ендруся, висевших на стене, был для него в эту минуту самой прекрасной на свете вещью. Поле зрения сужалось. Он ничего больше не хотел и никогда больше не захочет. Лишь бы целую вечность смотреть на эти портки, и пусть черти поберут весь этот мир. К сожалению, все кончается, и кокаиновое безумие выворачивается на свою изнанку и становится страшной мукой, несмотря ни на какое увеличение доз. Впрочем, об этом бедный Тазя пока не знал.