«Прощание славянки»

Я и не заметил, что так и держал ригельный ключ у ее горла, у синей жилочки под скулой. Я убрал ключ, а на горле осталась розовая вмятина. Она потерла себе шею.

— Ты бандит, а не советник. Такой же, как он, бандит. И советник у него с ножом!

— Это не нож, — оправдывался я. — Это ключ от моей квартиры.

— Ну да? — не поверила она. — Покажи.

Я вложил в ее протянутую руку ключ. Она повертела его в руках.

— Ты не советник, а аферист… Кстати, ты действительно ничего не знал про бумаги в стульях?

— Как тебе сказать…

— Так и скажи.

— Что они там, конечно, не знал. Но что они должны быть — чувствовал.

— Слушай, — сказала она. — Садись рядом со мной. А то так неудобно разговаривать.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Большое тебе спасибо. Дальше я сам. Я очень опаздываю.

— И домой не заедешь?

— Зачем?

— Переодеться хотя бы. Нельзя в такую жару ходить таким чучелом. Будто на лыжах собрался.

Она смеялась, а я ей объяснил:

— Меня хватиться могут. Домой мне нельзя.

— Ты же со мной! — сказала она. — Со мной ничего не бойся. — Она хлопнула по сиденью с сумочкой. — Садись. Я до дома тебя довезу. Хоть переоденешься. На человека станешь похож. и я к ней пересел. О чем мы с ней говорили дорогой, я уже плохо помню. Я смотрел на нее. А она на дорогу. Когда мы перелетели Троицкий мост, она спросила:

— Дальше куда?

— На Мойку.

По Марсову полю мимо желтых казарм лейб-гвардии Павловского полка мы вылетели на Мойку у Михайловского сада и встали под светофором. Она спросила небрежно:

— А дом какой?

Я назвал ей номер дома. Она подкатила как раз на то место, где вчера вечером стоял ее черный джип. Я сказал ей:

— Большое тебе спасибо, Люда.

— Пожалуйста, Ивасик, — ответила она.

Я удивился, откуда она знает, что я Ивасик. Может, это Константин ей сказал.

— Не узнал меня, Ивасик. Нехорошо свою первую любовь не узнавать.

На меня смотрели светло-серые, перламутровые глаза… Она взяла меня за подбородок, приподняла голову, всмотрелась.

— А глазки-то у тебя прежние, Ивасик…

Это она мне про «глазки» сказала!

— Значит, ты так на Мойке-помойке и живешь?

— Так и живу… Слушай, когда ты меня узнала?

Она, извиняясь, развела руками.

— Только когда ты номер дома назвал.

— Ты мой дом помнишь?

— А как же! Самое яркое воспоминание детства. Наши бабушки у вашей парадной всегда прощались. Вот здесь, — она показала на парадную. — Только у вас здесь теперь все по-другому.

— Теперь тут крутые люди живут.

Она сбоку прищурилась на меня.

— Значит ты теперь — «крутой Ивасик»?

— Я — нет.

Она засмеялась.

— Ты чучело… Бабушка жива?

— Умерла… Давно.

— С кем же ты живешь, Ивасик?

— Один.

Она закрыла окно электроподъемником, вынула ключи из гнезда.

— Идем к тебе. — Она почувствовала, как я вздрогнул, улыбнулась и объяснила: — Хочу из твоего окна на Мойку-помойку взглянуть. Долго мне вид из вашего окна снился.

— Ты разве у нас дома была?

— А как же! — обиделась она. — Два раза. На елке. Неужели не помнишь?

— Не помню, — расстроился я.

— Первую любовь не помнишь! Нехорошо, Ивасик! Вылезай!

Она хотела идти в «крутую» парадную, но я взял ее за руку.

— Мне теперь не туда. Я теперь со двора. Под арку.

По дороге мне пришлось объяснить, почему я теперь живу со двора. А почему от меня ушла жена, я так и не смог объяснить.

Но она и так все поняла.

— Ты чучело, Ивасик.

Квартирку мою она оценила, поджав губы и покачав головой. Но, подойдя к окну, замерла, опершись на подоконник. Ярко сияли кресты на первом, по-настоящему летнем солнце.

— Ты пока переодевайся, Ивасик, — бросила она через плечо.

Я достал из шкафа летние брюки и рубашку «сафари» и пошел переодеваться в ванную. Увидев свою помятую морду в зеркале, я обалдел. За два дня она поросла рыжеватой щетиной. Не модной, как у ее небритого мальчика, а наглой, похмельной. Все стало понятным — я действительно был для нее неудачником и чучелом. А я-то думал, что она так мило шутит.

Я тщательно выбрился, наодеколонился «Олд Спайсом», переоделся и небрежно вошел в комнату. Ее в комнате не было.

— Я здесь, Ивасик, — крикнула она из кухни. — Где у тебя кофе? Не могу найти.

— У меня нет кофе. — извинился я, входя на кухню.

Она стояла спиной ко мне у стола, в руке держала чашку.

— Не обманывай, Ивасик. В чашках кофейная гуща. Я понимаю, ты торопишься. Но я не могу без кофе. Я — кофейный алкаш. Чашечку кофе, Ивасик, и я за это подброшу тебя куда прикажешь. Кофе или жизнь, Ивасик!

Она обернулась ко мне и всплеснула руками:

— Господи! Ален Делон! Который не пьет одеколон. А ты, кажется, целую бутылку одеколона выдул. Так от тебя разит!

— Извини.

— А на ногах-то что? Господи! — она сморщилась на мои кроссовки. — Сейчас же переодень!

— А что? — не понял я.

— Правильно от тебя ушла жена. Ты к тому же жлоб, Ивасик. Никакого вкуса! Надень сейчас же хорошие летние туфли!

— Хорошие? Летние? — задумался я.

— Какие-нибудь! Только не этот ужас! Уйди! Не могу на твои ноги смотреть!

В прихожей я нашел какие-то давно забытые замшевые туфли, носить которые я стеснялся. Когда я снова вошел на кухню, она презрительно усмехнулась: