Прощание в Дюнкерке

— Тем более если одним из гарантов невольно окажется и Гитлер, от которого вообще во многом зависит судьба чехов. Поэтому, я думаю, вопрос о гарантиях можно поставить, но конкретизировать нецелесообразно, — поддержал Чемберлена Галифакс…

К вечеру англо-французский план разрешения чехословацкого вопроса был выработан. Судетская область передается Германии прямо или путем плебисцита. Новые границы Чехословакии исправляются в случае необходимости посредством международного органа, включающего чешского представителя.

Чемберлен был доволен. Переговоры, слава создателю, не затянулись. У Бенеша нет оснований для серьезных возражений. Завтра же послы Франции и Великобритании ознакомят с планом урегулирования судетской проблемы правительство Германии. До четверга можно будет подработать те положения, которые, возможно, вызовут у Гитлера сомнения. Гитлер, конечно, будет рад. В Годесберг можно ехать с чувством превосходства над этим не слишком политически образованным человеком.

«События развиваются в том направлении, в каком я желаю», — устало думал Чемберлен.

«Операция, конечно, болезненная, — рассуждал про себя Жорж Боннэ, — вот и приходится проводить ее спокойно, не торопясь, с компенсацией за потери, с анастезией в виде гарантий… Но это необходимая операция. Иначе умрет не просто чешское государство. Умрет Европа».

Даладье размышлял, что он скажет, вернувшись в Париж. И молил бога, чтобы ему никогда в жизни больше не пришлось встретиться лицом к лицу с Эдуардом Бенешем. В молодости они были близки: одногодки, молодые приват-доценты юриспруденции, они дружили, встречаясь в Париже в политическом салоне мадам Менар-Дориан.

IV

Лиханов вышел из магазина мужской галантереи, прижимая к боку пакет, в котором лежали только что купленный бритвенный прибор, сверток, врученный моложавым господином с четким пробором в редких волосах, и разменянные им же пятьдесят злотых. Теперь нужно на Маршалковскую, отдать сверток от моложавого господина тому сапожнику, который в ответ на его сетования на некачественность немецких набоек скажет: «Потому что их не делают теперь на заводах Круппа». И все. Конец европейским мытарствам. Так сказал Вайзель. Ему Лиханов верил, как никому другому. Наконец-то домой. После стольких лет никому не нужной эмиграции. Почему он тогда уехал, зачем? Из дурного стадного чувства? Лиханов не хотел об этом думать, как не хотел задумываться над тем, какое отношение к его возвращению на Родину имеют немецкий господин с пробором, варшавский сапожник, пятьдесят злотых и небольшой сверток. Но раз так, — значит, так.

Шел по Маршалковской, поглядывал по сторонам, и ему казалось, что, хотя звучащая речь своим напевом и бойкостью и похожа на говор русской толпы, Варшава такой же город, как Берлин, Вена или Лондон. Те же дома, те же магазины. Или чужбина всегда однолика? «Ничего русского, — уныло думал, — а ведь числилась Варшава городом Российской империи больше ста лет…»

Дом номер пять по Маршалковской оказался новым буржуазным особняком, сапожная мастерская находилась во дворе, в полуподвале, туда указывала стрелочка на вывеске. Лиханов немного волновался, стоя у входа. Но решительно спустился по крутым ступенькам, толкнул дверь. Оказавшись в мастерской, огляделся. Ничего особенного, мастерская как мастерская. Он увидел четырех человек, которые ждали окончания срочного ремонта. На Лиханова игриво посмотрела молоденькая панночка, покачала разутой ножкой в тонком чулочке. Пожилой, степенный мужчина читал газету, хмурился и крякал. По фотографии улыбающегося Чемберлена Лиханов понял, что пан читал интервью британского премьера, собравшегося навестить канцлера Гитлера в связи с судето-чешским конфликтом. Эту же фотографию Лиханов видел сегодня во французской газете «Фигаро». «Стыдно должно быть премьер-министру Великобритании на поклон идти», — рассеянно отметил Лиханов и уже открыл рот, чтобы спросить у двух сапожников, сидевших за невысокой стойкой насчет набоек, как осекся — польского он не знал. После небольшой паузы заговорил по-немецки:

— Я бы хотел сделать набойки. В Берлине их совсем разучились делать, быстро отлетают.

На Лиханова поднял глаза тот, кто кренил каблучок на туфельке молоденькой паненки:

— Одну минуту, герр, — ответил по-немецки. — Посидите, я займусь вами через минуту. Под стулом вы найдете тапки, чтобы переобуться, пока я буду работать. Не надо сидеть в носках — здесь дует.

Молоденькой женщине сапожник, видно, сказал что-то смешное, когда возвращал туфельку, она звонко рассмеялась. Потом он подошел к Лиханову, поднял с пола его ботинок, покачал головой и тихо сказал:

— Да, потому что их не делают теперь на заводах Круппа. Пройдемте со мной, вы сами выберете набойки на свой вкус.

Лиханов пошел за Яничеком, невольно шаркая войлочными шлепанцами. Зайдя за стойку, Яничек передал ботинки Лиханова своему напарнику, что-то быстро проговорил по-польски, кивком головы пригласил Лиханова дальше, за дверь, скрытую плюшевыми портьерами.