Прощание в Дюнкерке

«А действительно, — рассуждал Коленчук, — если взять всю Украину целиком, собрать все ее части, растащенные Москвой, Прагой и Варшавой, то на поверку может получиться такое государство, что заткнет за пояс, то бишь за кушак, хоть Францию, хоть Германию. Мы куда толковее французов и гибче немцев, которые инициативой владеют, если только пробились в начальство, тогда как любой из нас по природе предприимчив и склонен указку обмозговывать, а не слепо поступать, как велят. У Украины природные богатства пошибче германских, пахотные земли плодороднее французских, да и украинцев больше, чем немцев и французов, ежели собрать всех тех, кого по свету раскидало, — Коленчук помнил цифры на тринадцатый год — украинцев было 35 миллионов, немцев же и французов не намного больше, а вот рождаемость у них год от года падает. — Еще как зажила бы Украина самостийная, всю Европу бы содержали и пускали денежки в оборот… в Америку».

Речь Коленчука, полная подобных мыслей, на оуновском учредительном съезде произвела столь глубокое впечатление, что заштатный прозектор был избран в правление — а там уж грезились ему и выборы в Раду, они, конечно, принесут министерский, может быть, даже премьер-министерский портфель…

В общем, стало за что бороться, и Коленчук боролся, собирая вокруг себя обездоленных эмиграцией и взвинченных бандеровскими, оуновскими, волошинскими агитаторами украинцев, словаков, русин. Русских тоже привечал, особенно из знакомых, которых знал по Петербургу, Москве, Станиславу и службе в армии. Поэтому появлению Бориски Лиханова не удивился — намотался, рассказывали, парень, нигде пристанища не нашел. В возвращении ему отказано, оттого на большевичков совсем лютый.

Коленчук Лиханова принял. Все такой же — дерганый, с комплексами, дурной. Выслушал со снисхождением. Спросил, конечно, зачем пришел и от кого. Другого ответа не ждал. Руки у парня зачесались по настоящему офицерскому мужскому делу. Да и привели его ребята надежные. К тому же школа фон Лампе — сама по себе характеристика. Нужны хлопцы, знающие диверсионную технику.

— Быстренько сориентироваться, найти людей сможешь? — спросил Коленчук Лиханова. — Сможешь сколотить отряд? Мы и жильем обеспечиваем, и питание у нас трехразовое. Большие дела предстоят. Форму уже шьем. Война… Прага — тьфу… Не за Прагу, не за Берлин будем биться. За родные закаты…

— А для начала на чьей стороне выступать будем? — спросил Борис.

— Офицерский вопрос. Штабной, не окопный. Сначала, думаю, на их, а потом на своей собственной — против тех и против этих. Так тоже дело может обернуться. Давай, Борис Петрович, начинай крутиться… — и царским жестом — где только научился? — отпустил сослуживца.

Потом долго с лупой в руках рассматривал снимки Чемберлена и Вильсона в «Таймс», а Даладье и Боннэ — в «Попюлер». Лица премьеров и советников показались глупейшими, как виделось Коленчуку, с глупейшими неискренними улыбками. «Он, — имелся в виду Гитлер, — посадил их в одну лужу, они отряхнули штаны, но готовятся сесть в другую, поэтому спешно ищут клееночку». Утренняя «Таймс» давала интервью Чемберлена перед трапом самолета, на котором он летел в Германию, чтобы встретиться с Гитлером в Годесберге. «Все ближе к Лондону», — усмехнулся Коленчук. Фыркнул ехидно, прочитав заявление Чемберлена для прессы: «Мир в Европе — это моя политическая цель, и я думаю, что предстоящая поездка откроет для этого путь».

Газеты Коленчука не удовлетворили. Это была набившая оскомину открытая информация. Информация закрытая всегда куда ценнее. Коленчук постоянно стремился к ней. Поэтому и Дорн оказался бесценным подарком судьбы. Спасибо Курту Хайнихелю, продажной душе, Дорн стоил того бриллиантового перстня, что в четырнадцатом году Коленчук снял с пальца умершего в лазарете графа Шувалова, — этим перстнем он и сквитался с Хайнихелем за Дорна.

В общем, основной вопрос решится буквально на днях, рассуждал Коленчук, или не решится вовсе. Тогда начнется война, и если Гитлер обманет, нужно искать других гарантов, покровителей и союзников, готовых принять под крыло украинский легион. Недаром Гераклит говорил, что война — отец всех вещей, крепко Коленчук помнил древних вместе с лекарской латынью.

Замок на берегу Сены, уже за городской чертой, оуновцы арендовали у князя Гогенлоэ, который считал, что приютил под крылышком словацких сепаратистов. Коленчук понял, что Дорн тоже так считает. Есть в этом положительный момент, отметил для себя, когда по узким средневековым галереям шел в башню, где оборудовал камеру для Дорна. Оттуда не сбежишь. И не потому, что высоко и бойницы узкие. Помещение, где находился Дорн, было внутренним, кругом комнатушки, в которых свои. В проходном темном зальчике перед дверью сидела мадам Леже. Настольная лампа освещает книжицу, видно, очередной амурный роман, на который так падки одинокие бабы.

— Ну, что он сегодня? — спросил, не здороваясь.

Мадам Леже подняла голову:

— На мой взгляд, он вполне готов.

— Тем лучше, — Коленчук отодвинул засов, крутанул ключ.