Прощёное воскресенье (СИ)

— Тверезый. С грамотой у меня плоховато, по общей нашей темноте страдаю. У нас, почитай, вся родова крестится на бумаге, кроме меня да Кирилла. Но с новой властью заживем новой светлой жизнью. Я так понимаю?

— Правильно понимаешь, товарищ Шкарупа. Пей!

В ту же секунду Егор стал серьезным, даже торжественным. Ухватил пятерней с «горбом» налитый стакан, начал потихоньку опрокидывать. И каждый бульк внутри длинного туловища отражался на лице невыносимым страданием, которое, казалось, вот-вот перекроет, сожмет ему гортань, и тогда самогон от некудадеться пойдет через волосатые ноздри дергающегося носа.

Наконец стакан опустел. Последняя капля скользнул а на кончик языка. Шкарупа закрыл глаза, облегченно выдохнул:

— Хорошо!

— Чо ж хорошего?! Как змею заглатываешь! Смотреть противно!

Родиона передернуло.

— Это точно, — охотно согласился с ним Шкарупа. — У меня, сколько себя помню, всегда плоховато получалось. Рот не принимат, а нутро требует. Нет меж имя согласия. В шестнадцатом годе до меня лично урядник приезжал.

— Закуси, Егор.

— Ничо. Привыкши. Сказываю — урядник до меня лично приезжал. Так я, грех признаться, перед зеркалом у Сапунова пить учился.

Родион собрал на лбу две толстые складки, взгляд его потемнел.

— Лично приезжал… Чем гордишься, товарищ Шкарупа?

Шкарупа машинально положил в рот кусок сала и только тогда догадался — сказал лишнее. Измученная бдительностью совесть его неожиданно опросталась маленькой житейской правдою, но получилось как-то неуклюже, вроде сам на себя донес… Ему стало не по себе. Румянец медленно перешел в пепельный цвет, отчего лицо хозяина начало сливаться с грязной стеной избы. Он затих в ожидании милости или очередного разноса.

— Не молчи, Егор, — посоветовал Родион.

— Да чо? Да все известно, вы должны помнить тоже, когда Шнырев Колька на Онгуре Степана Перетакина кончал. Старались они там. Золото не поделили…

— А ты помог до правды дознаться?

— Спросили. Зачем грех хоронить? Налью, пожалуй…

— Другого не спросили! С другим водку урядник не пил?

Родион сбросил с горла четверти руку Шкарупы. Сам разлил по стаканам самогон. В душе жалость и злость. Он сказал:

— Гнилой ты человек, Шкарупа! Смотрю, думаю — никакого благоденствия на тебя революцией не оказано. В то же время нужен ты ей. Не сам ты, чо с тебя проку?! Нюх твой собачий на плохих людишек. Но запомни, хорошо запомни: служить без рвения будешь — прогоню!

— Прогнать меня дело не хитрое, — проворчал Шкарупа, не поднимая от стола глаз. — И побойчей кого отыскать можно. Вон Левка Чемодуров, ему шибко в революцию хочется. Жена не пускат. Но разве он может усерднее меня таку тонку службу справлять? Сомневаюсь… Всякому человеку свое место отведено в этой жизни, я, допустим…

— Помолчи, Егор! Пей! Отменя поворотись: не стерплю иначе…

Шкарупа обидчиво вздохнул, но повернулся. Теперь дергались только его хрящеватые уши, что, разумеется, тоже не доставляло удовольствия Родиону. Они выпили, осторожно, без стука, поставили стаканы на стол. Затем Родион отодвинул от себя листок бумаги, исписанный корявым почерком:

— Потрудись, Егор!

Шкарупа тряхнул седоватым чубом, приосанился, но в это время Родион сказал:

— Есть что-то в тебе необычное, тревожное для меня. Похож ты на кого-то.

— Так на Клячкина с Помоздрина. Он еще телка снасильничал у Васильковых. Нас вся округа путала.

— Не. На что-то другое. Скажу, когда вспомню. Читай!

— Каплунов Левонтий. Трех сохатых на стожках добыл. Сала медвежьего пудиков двенадцать хранит. Соболей хорошо промышлял. Лабаз его сразу за ручьем. С крыльца видно.

— Постой-ка! — в Родионе изумился охотник. — Где это Левонтий столь сала надрал?!

— Известно где: тем он годом на Хаптуне берлогу зорил. Рядом Койминскими болотами двух с-под собак стрелял. У Лошенкова Петра коней брал на вывоз.

— Сколь коней у Петра?

— Две пары под извоз держит. Да кобыла жеребая.

— Записал?

— А то пропущу?! Сами сказали — природой во мне заложено все про других знать. Чекистом, видать, уродился. Его вы во мне опознать не можете. А?!

И засмеялся веселым, неожиданно приятным смехом. Родион, однако, все принял на полный серьез, строго сказал, сдвинув широкие брови:

— Ты это… Шибко не взлетай! Чекист нашелся!

Но Шкарупа никак не хотел менять настроение и продолжал веселиться, скаля большие желтые зубы:

— Еще в командирах по гулять мечтаю. Раз грядет наше времячко, почему не помечтать?! Слушай дальше, Родион Николаич: Простаков Федор. Соболей хоронит под крышей, в вениках. Хитрый. Лошадок четверо. Хлеба много! Но меня близко не допускат и дружить со мною не хочет. Контра!

Мышелов Иван..