Прощёное воскресенье (СИ)

Бледнеют хозяева, переглядываются: открывать — не открывать?! Мужики на ружья косятся, простоту свою клянут — вчера надо было о нажитом побеспокоиться: видели, кто верх взял… И оставляют на себя надежду таежники, падают на колени перед святыми иконами, молят о заступничестве Отца Небесного, с детской простотою жалуются на произвол. Но не дрогнет небо, не прольется с него свет грешным людям. Что услышит в том молчании душа корыстная, возмущенная страстями?! Страстный человек страстно судит: как же раньше слепы были, когда шли они этапом под царскими штыками к отведенным местам. Все ровненькие, тихие, будто к причастию направлялись. Тянулись за хлебом благодарные руки их, слова были ласковы, глаза покорны. Мученики! И душа обливалась слезами: за весь мир страдали, себя не жалели. Теперь пришел черед за доброту платить. Вышли «святые» из своего обличия, гремят оружьем за воротами, открывать требуют!

Иной хозяин помолился, прикинул трезвым расчетом, усмирил сердитое движение души. Катись оно все колесом! Пусть непонятно, обидно, что поступают с тобой против твоей воли, вечного желания жильного мужика скопить капиталец на приличную старость, а умирать за мешок хлеба не годится.

— Слышь, Дарья! Открой имя! Впусти…

Входят резвые гости, собственное бесстыдство в криках прячут. Нахрапом торопятся перешибить всякое супротивство. Да где взяться несогласию-то? При таких молодцах дышать боязно, перечить — не приведи Господи!

Хлопают тяжелые крышки ларей, летят замки с заповедных сундуков. Тщательный народец, дотошный. Лишней крысы не пропустит. И опять шевельнется мысль — за вами бы такой догляд в былое время… оборотни.

У них и слова страшные, как ножи летают: «Экспроприация! Контра!»

Чумная речь! Нет ей уклада в простых мозгах таежного человека. Пулемет, наган, винтовка! Это понятно. Это сила, и ей попробуй не покорись! Но и слова, оказывается, штука не простая. Так пугануть могут, что в костях зуд пойдет. Страх от них исходит, как от лютых врагов, и всяк начинает задумываться о личной безопасности.

Полную ночь тряслась деревня.

* * *

Утром, когда наконец отошел словивший в живот заряд волчьей картечи Иван Евтюхов и пустой вернулась посланная за лихим стрелком погоня, над Волчьим Бродом поплыл колокольный звон.

Должно быть, чувствовал горбатый пономарь Тимофей Полосухин, что ему больше не придется тревожить свои любимые колокола, звонил замечательно, рассеивая над землей тончайшие, драгоценные звуки. Непостижимо трогательная мелодия творилась его узловатыми руками. Рождение и замирание аккордов лилось без разрывов, в одном легком потоке, передавая верующим сердцам неподдельную грусть расставания. Казалось, огрубей чуточку медный голос, напрягись до ощутимой боли — не поверит народ, не пойдет, и тогда придется красноармейцам выталкивать людишек из своих изб штыками. Но колокола не лгали, и люди шли, тревожась и надеясь. Великая сила заключена в музыке, которой верит человеческое сердце, труд ее не заметен, однако усерден, открывает душу для принятия благодати, а душа, привлекшая благодать, ищет благодатного общения. Они знали — его не будет, а все - таки запереть душу не могли — музыка не позволяла…

После разгромной ночи казать достаток охотников нашлось мало. Скромно наряженные, шли таежники к церкви. Редко кто — в доброй шубе, все больше — армячишки да грубые самодельные тепляки на всякий день, еще — парки, лысоватые местами от долгого служения. Правда, не обошлось без исключения. Прозевавшие свой возраст девки, для коих каждый день имел свое, особое значение, шли в ярких шевлонках, посвечивая густо напомаженными щеками. Их страх вовсе не брал, одно любопытство по поводу будущей общности жен, ну и мужей соответственно. Ведь коли такое правило узаконится, нужда отпадет тратить родительские гроши на ворожеев. Новая власть обеспечит суженым. Красным ли — белым, какая разница?! Лишь бы пьяницу не выделили: дурачков плодить кому охота?

Второй перед Прощеным воскресеньем утренник родился ясным, прозрачным, лишь временами невесть откуда взявшаяся кухта сыпалась белым, искрящимся пухом, обволакивая голоса колоколов холодной мягкостью.

Кромедевок, на улице никто не шумел. Детям было настрого заказано сидеть дома: не то господа комиссары сложат их в мешок и заберут с собой.

Церковь стояла выше остальной деревни, но вокруг нее, по необъяснимой странности, весной появились маленькие мочеженки, и вместо привычной для тех мест сосны росли голубые ели. Под теми елями выстроились сани с запряженными в них справными лошадками. Возов стало много, а арестованных прибавилось лишь на одного. Им оказался всегда нечесаный мрачный человек цыганского вида по фамилии Яшка Якшин. Это он едва не угодил в комиссара Снегирева из схороненного под тулупами обреза.