Прощёное воскресенье (СИ)

— Помитингуем немного с тобой, да вот с Его ром… Нет, рановато тебя с такой рожей показывать. Имя это в радость. Отдохни, Егор Тимофеевич, до следующей нашей приятной встречи. Рану пеплом посыпь.

— Убьют меня, Родион Николаич. Выловят в таежке и спрячут под бережок.

— Не ходи! Чо тебе в тайге делать? Дома сиди. Как поеду нынче к Сычегеру за олешками, печать привезу, двух бойцов под твою команду.

— Жалованье от казны будет?

— С того б начинал. Хлеб получил? Получил! Сало, керосин, соль. Околеть не дадим. Но запомни: наперед — революция, потом — ты!

И видя, что Шкарупа собирается еще поплакаться, закончил разговор, махнув на него рукой:

— Торопимся! Ну, за хорошую дорожку!

Стаканы сошлись над грязным столом. Комиссар тоже не побрезговал…

Глава 6

… У церкви осторожно гудела толпа. Говорили все больше о потерях и ночных страстях. Потерпевшие убыток усталыми глазами искали сочувствия, но забот у каждого хватало, поважней дела были. Сидор Башных, накануне проигравший в карты лучшую свою собаку, Буску, говорил всем одно и то же:

— Офицера будут вешать. Своими глазами видел, как ихний комиссар причащать его ходил. Горько каился ваше благородие. Плакал даже.

— Офицер плакал?

— Да, а что? Думаешь, он своей участью доволен? В революцию его, по причине высокого происхождения, не взяли. Одно остается — повесить.

— А ты куда подашься?

— Я? Подожду. Меня вешать не за что. Ни офицер я, ни поп. Как все, жить буду. Ежели Буску не отыграю, в партию пойду, начну над вами верховодить. Хе-хе!

Не определившийся в сложностях жизни отец Николай стоял на церковном крыльце в тяжелом тулупе поверх черного сукна рясы и переживал трагическую неопределенность своего положения. Чувствовал он себя крайне неспокойно, чего не мог скрыть от мирян, взиравших на батюшку без всякой надежды, скорее с некоторым злорадством. Дело свое отец Николай знал, но исполнял его без должного рвения, с ленцой, не облегчая страждущим принятия благодати. Вдобавок ко всему батюшка сблудничал в первый день Страстной седьмицы и, не устрашась греха своего, пел при переполиенном храме голосом усталого бродяги:

— Се жених грядет в полночи…

Прихожане все знали от разделившей с ним грех мясистой солдатки Пелагеи Бляхиной. Они слушали батюшку с отвращением. Ему едва простили по обещанию быть впредь осмотрительным и почитать повторный блуд горше самой смерти. В свою очередь, мир обещал хоронить от солдата тайну, чему отец Николай верил сомнительно и тайком писал прошение Владыке о переводе в другой храм. В конце концов дело обошлось благополучно: солдата убили в Петербурге студенты, за упокой души его батюшка с облегчением отслужил панихиду…

В прошлую ночь отец Николай не сомкнул глаз, отчего имел усталый, донельзя подавленный вид. Стоя на нижней ступени церковного крыльца, батюшка украдкой поворачивался в сторону храма и шепотом, не крестясь, просил Спасителя:

— Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Потом все-таки не утерпел, персты сложились в щепоть, он вычертил нервный крестик чуть выше пупа.

— В волнении пребывает, — подметил не спускавший с попа глаз деревенский пастух Тихон. — Такое испытание святому человеку.

— Куды ж там, кобель в рясе! — не преминула откликнуться стоящая неподалеку жена. — Нашел кого жалеть!

— А чо, как спалят?! Чем пробиваться человеку? Дети у него малыя.

— Не спалят. Он с имя за одно, раз Бога не боится.

— Ух, злющие вы, ведьмы! До исконаку готовы человека сгрызти. Он, поди, не на особицу удовольствие имел?!

Поставив кулаки на высокие бедра, баба развернулась с угрожающим видом:

— Ну, ты меня до печенок доел, Тиша. Давненько не спирался?! Грудь за этого козла пялишь! Удовольствие вдвоем имели? Брюхо носить одной!

— Тише, сорока! — забеспокоился пастух. — Чо рот дерешь?! Глянь лучше — едут!

Чертыхнувшись, баба поднялась на цыпочки, стараясь разглядеть появившихся из-за поповского дома лошадей. Командир с комиссаром подъехали рядышком, спешились у церковной ограды. Подскочил Семен Сырцов, принял поводья, за одним поддел пииком вертевшуюся у ног Добрых собачонку, на что Родион осерчал:

— Пошто волю себе даешь, Семен?! — спросил он требовательно и громко. — Твоя собака?! Это же Пронькиных Шельма. Ей цены в тайге нет.

— Не мог знать, Родион Николаич. На вид не деловая.

— Худую привычку имеешь, Сырцов. Не смей лягаться!

Повернулся. Пошел. Никто уже не ведет своих разговоров. И снег отчетливо хрустит под двумя парами ног. Родион со Снегиревым чувствуют общее внимание. От тяжести многих взглядов твердеют плечи, они как будто и в самом деле несли на своих плечах высокую ответственность за свою революцию. Потом шагали по высоким ступеням церковного крыльца, потом Родион развернулся коротко, четко. И сказал:

— Товарищи!