Прошедшие войны

Ехал домой Арачаев и не знал, что дома его тоже ждут, как героя. Что вслед за центральной газетой очерк о нем и его ратном подвиге опубликовали в республиканской газете, что о нем говорили по радио, приводят как пример на различных собраниях и митингах.

В Грозном сам нарком образования — тесть Курто — обнимал его, улыбался жирной гримасой в лицо, дарил цветы, приглашал домой. Людям говорил, что лично он агитировал Цанка ехать учиться, что он друг его зятя Зукаева, который в данный момент тоже учится в Москве, в Высшей партийной школе.

На этой волне популярности Арачаева сразу же назначили директором школы в Дуц-Хоте. Бывший директор — Кухмистерова — еще с сентября прошлого года уехала в Грозный и больше не возвращалась. Позже, поехав в город по делам, Цанка зашел к Антонине Михайловне. От нее узнал, что благодаря стараниям Курто Эллеонору Витальевну перевели в город преподавателем в музыкальную школу. Буквально в то же время она получила письмо от родной тети. Видимо, ходатайства родственницы сыграли важную роль — буквально через месяц, в октябре, Кухмистеровой разрешили уехать в Ленинград.

— Перед отъездом ко мне заходила, плакала, благодарила и тебя и Курто, — говорила Антонина Михайловна Цанке, — была такая счастливая, радостная… Перед отъездом она поправилась, похорошела… Ведь она беременной была. Наверное, уже давно родила. Обещала написать, да что-то не пишет.

Уходил Арачаев от Антонины Михайловны, гнал от себя дурные мысли. Через день как бы мимоходом зашел к Авраби с гостинцами. Старуха плакала, жаловалась на проклятое здоровье и одиночество.

— Ты знаешь, Цанка, оказывается пожелание — живи долго — это проклятие. Жить надо, пока ничего не болит.

Потом вдруг старуха заулыбалась, раскрыла до ушей свой большой беззубый рот.

— Больше ты ко мне никого не приведешь? — ехидно спросила она.

Арачаев ничего не ответил, сделал вид, что обиделся, вскочил с нар, глубоко вздохнул.

— А это — как ее — Эла Видала — ведь уехала брюхатая… Хе-хе-хе, — кряхтя, закашляла она от внезапного смеха. — Может, от тебя, а может еще от кого.

— Не болтай лишнего! — вскричал Цанка.

— Ой, напугал! — все так же улыбалась Авраби. — А вообще жалко, что она уехала, — хорошая была девушка, душевная, воспитанная… Так может ты мне еще кого приведешь — скучно мне, — издевалась она над убегающим Цанкой.

Всю ночь думал Арачаев об Кухмистеровой, мучился, не спал. А на утро погрузился в работу, все забыл… Навсегда… А дел стало много — интересных, новых, по сути пустых. Стали возить его по собраниям, по митингам. Выступал на них он с нарастающим успехом. Рассказывал о финской войне, о подвиге советского народа, о значении победы и о своем героическом поступке. Вначале смущался, краснел, говорил мало, правдиво, скупо; потом стал входить в раж — его речи стали длинными, красочными, зажигательно-патриотичными, призывными. Он понял, что от него хотят. Поняли и организаторы митингов — партийные работники, что Арачаев поддался дрессировке. Начался кураж. Для него специально в Грозном знаменитый в те времени портной-армянин сшил два добротных кителя и штаны-галифе из темно-синего и коричневого английского сукна. На ногах блестели новые хромовые сапоги. Сам Арачаев тоже залоснился, посветлел лицом, глаза заблестели жизнью и удовлетворенностью. География его выступлений была самой разнообразной — начиная от открытых майданов горских сел и кончая просторными залами городских домов культуры. Цанка стал настоящим оратором. Оказывается, в нем был природный дар. Со временем у него окреп голос, стал таким же громовым, как у отца его — Алдума, выправилась дикция, появились интонации и артистизм. А самое главное, он стал полнеть, набирать вес, мощь. Каждое выступление сопровождалось обильными застольями с множеством напитков и привилегированной едой.

Вскоре для Арачаева выделили специальную машину с шофером, составили график выступлений на месяц вперед. Тогда же один из руководителей назвал его свадебным генералом. Цанка не знал, что это такое, однако в душе сиял: думал, что генерал — это в любом случае хорошо. Однажды, после очередного митинга, во время обильного застолья, охмелев, он сказал с гордостью, что является свадебным генералом. Многочисленные присутствующие от смеха попадали со стульев. Понял он, в чем дело, вскипел, раскраснелся, в ярости сжимал кулаки, однако сумел сдержать себя, не кинулся сломя голову на начальника агитбригады, стерпел.