Прошедшие войны

Спустя полчаса два спецпереселенца подошли к небольшому поселению. Шовхал шел впереди, Цанка чуть сзади еле волочил ноги. Смерть близких ранила его в самое сердце, он чувствовал, как учащенно бьется в висках кровь, как огненный каменный шар сдавил его гортань, отдавался жестким прессом в правое плечо, грудь. Он уже не плакал, холодный ветер осушил его лицо, трещинами покрыл губы, воспалил налитые кровью веки. Он потерял самообладание, всякую силу, интерес к жизни, он просто шел за ведомым, ничего не думая, ничего не осознавая, ему хотелось просто лечь на холодную землю и так лежать, чего-то ждать: блаженного, вечного, спокойного. Он впервые понял, что жизнь — это череда потерь, это дом проблем и неиссякаемых страданий и переживаний. Ему вспомнился бой под Москвой, когда смерть была так рядом, практически неминуема, он вспомнил колымский поток, и в ушах у него сразу с все возрастающей силой начался дикий вой. Этот рев все усиливался, нарастал: да это несется армада немецких танков, а за ними огромной волной накатывается ледяная волна Оймякона. Но что это такое? Он не испытывает прежнего страха, не бьется сердце его в конвульсиях, не мечется он в тревоге, борясь за жизнь и свое существование. Наоборот, он чувствует радость конца, прекращения всяких мук и переживаний. Какое это счастье — быть в мгновение раздавленным этой невероятной силой и знать, что от тебя ничего не останется. Ничего… Вообще ничего… Тебя просто не было в природе… Оказывается, ты никто, ты хлюпик, ты ничтожество, ты даже не муравей, раздавленный солдатским сапогом, ты слабое, хилое, абсолютно не защищенное, преходящее существо… А сила — это Время, и подчиненная ей Природа, с ее стихиями, буйствами, бесконечностью и обманчивой, а скорее заманчивой красотой…

— Иа! Иа! Иа! — закричал рядом осел.

От этого визга Цанка очнулся, огляделся вокруг.

— Здесь вы живете? — удивился он.

— Да, существуем, пытаемся выжить, — невесело усмехнулся Шовхал, — а вон дом Табарк.

Арачаев минуту стоял как вкопанный, потом не выдержал. — Так ведь это курятник.

— Другого не дано.

Они подошли к маленькому, перекошенному, глинобитному, наполовину занесенному снегом убогому строению. Вход в помещение заслоняла металлическая разбитая дверь грузовика. На нее с внутренней стороны была накинута необработанная шкура коровы. Сбоку от входа чернело маленькое оконце, перетянутое какой-то промасленной тряпкой. Под плоской крышей торчала прогнившая труба глушителя трактора.

Цанка неумело отодвинул дверной заслон, наполовину согнулся, влез вовнутрь, от сумрака ничего не мог различить. Только в нос ударил запах навоза, гари, глины.

— Кто это? — услышал он хриплый голос матери.

— Нана, — вскричал он и бросился в темнеющему в углу силуэту.

— Цанка! Цанка! — зарыдала мать, сдавливая в объятиях сына. — Это ты? Это ты?… Цанка! Как я рада, ты пришел, тебя Бог прислал проститься со мной… — она зарыдала, еще сильнее прижимала к себе его голову. — Цанка, прости меня, прости проклятую, не уберегла я твоих детей, не уберегла, не сохранила род Арачаевых. Не смогла… Прости меня… Как я несчастна… Что мы будем делать? Цанка — это был ужас. Такого издевательства человечество не видело… Это был кошмар… И представляешь, до чего я несчастна — меня Бог не забрал, а молодых на глазах растворил… Цанка, как я рада, что под конец увидела тебя… Открой окно, дай я на тебя посмотрю… Дай поцелую.

— Нана… Нана… — рыдал Цанка.

…На улице увидеть фронтовика-односельчанина пришла толпа людей.

— Что говорит Арачаев?

— Нас не отправят назад?

— Говорят, что весной будем на Кавказе.

— А Цанка — офицер! Молодец!

— Может теперь работы дадут?

— Есть ли у него табак?

Вечером, когда остались одни, Цанка развел костер из веток кустарника джингила и саксаула. В комнатенке стало светлее, теплее, уютнее. При свете огня он рассмотрел комнату. Оказывается, вокруг было чисто, аккуратно, стены были побелены, полы ровно смазаны глиняным раствором. Крыша была камышовой, от толстого слоя навалившего за зиму снега она в середине прогнулась и грозилась в любую минуту отвалиться. В углу была пристроена, на чеченский манер, дровяная печь, а прямо посередине комнатушки в аршин высотой была выложена стена из глиняных кирпичей, пространство между этой стенкой и стеной хибары наполнили соломой. Это были нары. На них лежала Табарк, рядом сидел ее угрюмый сын.

— Ой, Цанка, — говорила беззубым ртом мать, — ты не знаешь, что здесь было. Нам еще повезло. Люди до сих пор живут в землянках. А здесь был сарай для ишаков. Мы как могли все оборудовали. На большее и сил и средств не было. А сами местные живут ужасно. После сумерек ни один из них из дому не высунется, хоть и будут все со двора их уносить. А утром бегут в милицию и там, где одна корова пропала, говорят три… А наши и днем и ночью рыскают кругом, как волки, хотят выжить, с голоду не помереть. И попадает им от власти соответственно… А наш Дакани пострадал совсем из-за ничего… Где же он сейчас — родименький…