Прошедшие войны

Работали Арачаев и Волошин на окраине поселка в кожевенном цехе. Трудились по двенадцать часов в сутки, с одним выходным в воскресенье. Весь день возились в серной кислоте, в животном жиру, в соли. От вредного воздуха у Цанки стали барахлить слабые легкие и бронхи. Он постоянно кашлял, его рвало, тошнило. Слабость и безразличие ко всему владели им.

Через две недели получили приличный аванс. Вечером в субботу гуляли: пили водку, закусывали консервами из сплошного комбижира, черным хлебом. Цанка расщедрился, купил не дешевый самосад, а вонючую махорку. После первой бутылки Волошин рассказал Цанке о своей жизни.

— Я сам создавал эту власть, за нее боролся. С семнадцати лет на гражданской войне. Потом пятнадцать лет воевал в Средней Азии с басмачами, дослужился до полковника, а в 1938 году посадили, как иностранного шпиона, до прошлого года был в Ухте, железную дорогу строил, а теперь вот облегчили мою участь — перевели сюда, в теплые края, на вольное поселение. Тут что летом жара, что зимой пурга — вот и все облегчение… Семья: жена, сын — в Алма-Ате, — тут Волошин прослезился, — меня не пускают к ним, их не пускают сюда. Вот так и живем.

— Еще долго срок? — перебил его Арачаев.

— Всего двадцать лет дали — так вот считай.

— А эти русские женщины, что они здесь делают?

— То же, что и я.

— Они тоже осуждены?

— Да.

— А кем они работали?

— Две учительницы, одна врач, а жена Ильи — того мужчины, что с нами на учет ходит, так она крупный партийный работник в прошлом.

— Это которая?

— Самая пожилая.

После второй бутылки Цанка совсем охмелел, стал веселым, разнузданным.

— Ну что, Петро, — кричал он, — давай-ка пойдем к нашим женщинам. Участь у нас одна, пусть и общество будет общим.

— Нет, Цанка, — грустно ответил Петр Иванович, — там поочередно милиция и военные гостят, насилуют баб, издеваются, что хотят, то и делают с ними… Это просто ужас, беспредел… Знаешь как их жалко, как они плачут, иногда прибегают сами ко мне, здесь прячутся… А какой я защитник. Сам на птичьих правах… В последний раз, когда их здесь увидели, сказали, что и меня изнасилуют, если еще к ним близко подойду.

— Неужели и русским так тяжело в этой стране жить? — удивился Цанка.

— У русских самая тяжелая участь. Вы-то скажете, что издеваются инородцы или неверные. И есть хоть моральное облегчение. А нас унижают свои, бьют беспощадно, держат за рабов.

Потом до утра говорили о войне, славили нашу армию, гордились ею, потихоньку критиковали Сталина, еще пару раз бегали за водкой.

А в конце марта прямо в кожевенный цех прибежал запыхавшийся участковый.

— Товарищ Арачаев, товарищ капитан, — говорил он вежливо, держа руку под козырек, — Вас срочно вызывает военный комендант — майор Евдокимов.

В комендатуре лично комендант встречал Арачаева. По-мужски пожал руку.

— Извините, товарищ капитан, кто знал, что Вы заслуженный фронтовик? Только сегодня получили Ваше личное дело. Вами Родина должна гордиться… Мы ведь боевые друзья… Я только месяц назад как с госпиталя. А до этого, как и ты, с сорок первого в окопах, в пехоте.

Разговаривая, майор полез в металлический шкаф, достал оттуда конверт.

— Вот Ваши погоны и награды… Одевать пока не советую… Через пару дней я Вам достану новую парадку, вот тогда и пришьем и обмоем… А сейчас по сто грамм фронтовых, прямо стоя.

Начался разговор о войне. Незаметно сели, выпили еще, закурили, беседа завязалась самая живая. Оказывается, шли они по войне практически бок о бок. А под Кучиновкой вместе попали в окружение. Сразу перешли на «ты», оказывается столько было общих тем и интересов, что хозяин забыл обо всем на свете: заново все переживали; переоценивали; страдали; много пили; хорошо ели.

— Старшина, — кричал майор участковому. — Бегом в магазин… Когда плов будет готов, Вашу мать?.. Понимаете, я случайно встретил боевого друга, а они… Ух, суки, тыловые крысы!

Через минуту, уже на ухо, шептал пьяным голосом Арачаеву: — Ты знаешь — здесь все по-байски, если начальник — то всё, ты Бог и властелин, если подчиненный — то ты мразь и холуй, — а чуть погодя, уже обычным голосом, сказал: — А вообще-то, если честно, то у нас в России то же самое, просто все более-менее завуалировано.

В этот день Арачаев впервые за последний год досыта поел. На столе был полный казан с жирным пловом, большими кусками баранины. После этого Цанка вспомнил мать, как умерла она от голода, как сосала перед смертью слюнявым, беззубым ртом жалкие конфеты. Рассказал майору о пропавших сыновьях. Евдокимов со слезами на глазах обещал боевому товарищу помочь в их поиске… Еще много пили, смеялись, целовались, братались, хотели вновь вернуться на фронт — бить фашиста, захватить живьем Гитлера… В полночь вдребезги пьяный Цанка шел домой — в руках нес газетный кулек с пловом для Волошина, а в боковом кармане торчали початая бутылка водки и полупустая пачка папирос — подарок боевого товарища после роскошного ужина. Дома, разбудив Петра Ивановича, догуливали до утра, еще раз бегали за спиртным. На следующий день оба не вышли на работу, не могли. А еще через день Цанка был вновь в комендатуре.