Прошедшие войны

— А ты сейчас висишь ближе к земле или к звездам? — озабоченно спросил Цанка.

Бушман опустил глаза.

— Здесь врать нельзя, — печально сказал он, — хотя врать, оказывается, нигде нельзя… Если честно — я ближе к земле, и ты со мной. Так что вытаскивай.

— А мои родственники?

— Мне неизвестно, но то, что дети от грешной земли улетают все, — это точно.

— Так, — занервничал Цанка, — ну и повезло мне с тобой, дружок — балласт чертов. Из-за тебя я могу больше и детей не увидеть?

— Почему из-за меня? — вскипел Бушман. — Что ты понимаешь? Да если бы не я, пошли бы с тобой на дно земное…

— Ой, да замолчи, — перебил его Цанка. — Вон посмотри, даже золото твое и то своровали.

— Ну и славу Богу, — улыбнулся Андрей Моисеевич, — разве могло это золото добро сделать? Ты вспомни, сколько слез и проклятий на нем… Из земли оно пришло и в землю уйдет. А тот, кто питает к этим блестяшкам слабость, носит и хранит их — тот потерял ориентир в жизни. Это все мнимые ценности, просто иллюзия… А сколько из-за этого крови, пота, жизней… Просто ужас!

— Хм, — ухмыльнулся Цанка. — Что-то ты теперь иначе запел?

— Если бы повидал с мое — тоже пел бы так же.

— Ой, что ты мог испытать и повидать. Это я перенес все мыслимые и немыслимые страдания на земле этой, большего горя мало кто видел.

— Перестань, Арачаев. Перестань. Не богохульствуй. Я тебя очень прошу. Не губи нас! Не зарывай вглубь! Ты не знаешь великого горя.

— Ну что, что еще может быть? Скажи! — закричал в ярости Цанка.

— Скажу, скажу, — скороговоркой поспешил Бушман. — Слушай и не перебивай… Ну, допустим, пересохнет твой родник.

— Чего? — возмутился Арачаев. — Это немыслимо, это невозможно. Тогда жизнь села прекратится…

— Это только начало, — злая ирония промелькнула на лице Андрея Моисеевича.

— Не продолжай, — дернулся в гневе Цанка, — без родника нет села, нет жизни в Дуц-Хоте…

— То-то и оно, любезный, но и это далеко не самое страшное, — с явным удовольствием издевался физик. — А если ваш народ никогда не вернут обратно на Родину…

— А-а-а, — зарычал горец. — Замолчи, замолчи! Не говори так! Такого быть не может.

— Может, может, и еще хуже.

— Замолчи! Всё, не каркай, я всё сделаю. Говори!

— Вот так лучше, — довольно улыбался Бушман, — а то вы, чеченцы, только о семье, роде, о каком-то тейпе только думаете, а общего у вас мало — вот и получаете по башке палки.

— Ты это мне хотел сказать?

— Нет. Слушай внимательно, и запомни… Если ты хочешь видеть своих родных и заодно выручить меня — ты должен из души убрать: ложь, месть, зависть, трусость, злость, азарт.

— Ха, — усмехнулся Цанка, — и это ты мне хотел сообщить… Так об этом мне еще в детстве отец говорил, а потом дядя — Баки-Хаджи не раз в Коране читал. Это я давно слышал.

— Слышал, да забыл, — резко перебил его Андрей Моисеевич. — Вспомни, далеко ходить не надо, кто только что хотел мстить, стать абреком и прочее.

— А, это только мысли.

— Да-а, «мысли». А знаешь ты, что плохая мысль тождественна плохому действию, а может даже более этого.

— Так что же, мне надо спокойно глядеть на все эти издевательства?

— Спокойно, смотреть не надо, необходимо бороться, но не способом абречества и кровной мести, а всем народом сообща с помощью сплоченности и интеллекта, а других способов нет… И ты не волнуйся, Цанка, этим безбожникам мстить не надо, они жалкие люди, они великое зло посеяли и соответствующий урожай снимут… Ой, каким обильным и вечным будет этот горестный хлеб!

Наступила пауза, оба молча глядели в глаза друг друга, о чем-то думали, вспоминали пережитое на Колыме. Наконец Цанка нарушил молчание:

— А ты сейчас чем занимаешься или бездельничаешь?

— О, друг мой, я блаженен. Я занимаюсь любимой физикой… Ты знаешь, какой я вывод сделал — что мир бесконечен и вглубь и ввысь, так же как и душа человеческая — от низменной до благородной…

Вновь замолчали.

— А ты сильно изменился в душе, — наконец вымолвил Цанка. — Я тоже многое повидал, — и Бушман по-детски наивно улыбнулся. — Я так скучал по тебе, хорошо, что увиделись.

— Я тоже, Андрей Моисеевич. Извини, что на «ты» разговариваю.

— А теперь мы родственные души… Так что смотри терпи. — И долго мне еще терпеть?

— Я ведь сказал — до конца жизни, — улыбнулся Андрей Моисеевич.

— А когда она кончится?

— Этого я не знаю. Прощай, Цанка, мое время истекло… Я люблю тебя, жду и скучаю.

Вдруг Бушман неожиданно вновь превратился в змею, ловко сполз с груди Цанка и пополз к пещере. Арачаев проснулся, открыл глаза и увидел наяву отползающую длинную змею.

— А-а-а! — закричал он в испуге, резко вскочил, побежал вниз по склону, споткнулся о корень, полетел далеко вниз кувырком, обдирая в кровь колени, локти, подбородок. Очнувшись, долго боялся возвратиться обратно — взять чемоданчик.