Прошедшие войны

— Нельзя. Больно ты несдержан.

— А по ночам купаешься?

— Купаюсь.

— Приду посмотреть.

— Бессовестный, я тебе приду. Только посмей… Я вот твоей матери расскажу. Женить тебя надо. Ты и так меня страшно оскорбил, — уже тихим, жалобным голосом сказала она недовольно, может, наигранно отворачивая голову.

Цанка не мог отвести взгляд от нее. Ему казалось, что он видит воочию ее тело, ее грудь, думая, что это платье прозрачное. От неразрешимости тягостные чувства проснулись в его теле, взбудоражили его. Под прилипшими к телу мокрыми штанами моментально проснулась необузданная молодость. Пытаясь скрыть возбуждение, он обеими руками схватил штаны, как бы боясь, чтобы они не упали. Кесирт женским взглядом все это заметила, хитро улыбнулась, потом вдруг стала строгой. Губы ее сжались, стали тонкими, зубы заскрежетали.

— Пошли во двор, — неожиданно сказала она, — ты наверное голодный с дороги, давай я тебя покормлю.

Девушка резко повернулась, с кошачьей ловкостью взбежала вверх по откосу берега, невольно демонстрируя страдающему молодому человеку полные икры, крутые бедра, в наклоне — тонкую талию.

Позднее полностью одетый поднялся Цанка.

Хаза все еще возилась возле коровы. Кесирт стояла на крыльце.

— Ты одеваешься как принцесса, — недовольно сказала она. — Заходи. В доме прохладно, перекусишь и пойдешь.

— Нет. Спасибо, Кесирт. Мама, наверное, волнуется. Я пойду, — не глядя на девушку ответил Цанка и не прощаясь ушел. Кесирт еще долго провожала его взглядом, потом спустилась к роднику, села на свою любимую лавочку под свисающие ветви ивы, о чем-то печально думала с отсутствующим взглядом и тихо плакала, наклонив голову, не вытирая слез.

А в это время дома Цанка встречали так, как будто не видели его целый год. Мать и сестренки плакали. Все Арачаевы собрались в доме покойного Алдума, расспрашивали о мельчайших подробностях. Женщины возились возле печей. Можно было подумать, что готовились к свадьбе.

В честь благополучного возвращения молодого Арачаева зарезали молодого барашка, двух индеек, несколько кур. Вечером под руководством Баки-Хаджи прочитали мовлид,[66] пригласив всех почетных старцев из Дуц-Хоты и соседних сел.

Вся эта суета Цанка мало интересовала и даже была в тягость. Он мечтал о ночи, когда обязательно пойдет к мельнице в надежде встретить Кесирт. Он хотел только одного — быть рядом с ней, говорить с ней, слушать ее. Ему было стыдно за свои слова накануне на базаре, за свое необузданное возбуждение и плохие, чисто похотливые мысли и чувства, которые не остались не замеченными любимой. Он хотел доказать ей, что не это одно привлекает его, а она, ее чистая душа, ее черные глаза, ее красивое тело… «Черт побери! Опять тело?! Ну разве я виноват? Если это так, что мне делать?» — думал с досадой он.

Однако его надеждам не суждено было сбыться. Усталый, он зашел в крайнюю комнатушку сестры, чтобы хоть маленько отдохнуть, и заснул непробудным сном до утра.

Весь следующий день он ходил рассеянный, задумчивый и печальный, как будто потерял что-то родное, дорогое.

— Что-то сделали с ним там, — говорила озабоченно мать соседкам, — ходит сам не свой.

Этот день Цанке показался длинным, как никакой ранее. Ничто его не радовало, даже его любимый жеребец.

Вечером в сумерках он сказал матери, что идет к Курто и, может быть, они отправятся в соседнее село на вечеринку.

— Иди, иди развейся, — радостно говорила мать, — пора уже и невесту приглядеть.

Цанка охотно поддакивал, в душе волновался, ожидал от этой ночи чего-то нового, необычного.

В густых сумерках весь потный и запыхавшийся от быстрой ходьбы и непонятного беспокойства он пробирался сквозь мрак непроходимых колючих кустов терна и крушины. От прикосновения к потному телу веток становилось неприятно и даже противно. Чем ближе он подходил к мельнице, тем медленнее становился его шаг, все большая тревога, смятение и страх овладевали им. В висках раздавался непонятный стук, в груди что-то нещадно давило, в голове была полная сумятица. Не в первый раз он хотел плюнуть на все и повернуть назад, встретиться с друзьями, и действительно пойти куда-нибудь на вечеринку. Однако неведомая, ужасно страшная сила манила его в эти дебри, влекла к себе, толкала вперед, засасывала, как бешеное течение разбушевавшейся весенней горной реки. Он уже не знал, зачем пришел и чего он хочет, ему было чудовищно тяжело, он внутренне дрожал, чувствовал как охладели руки.

Наконец, он услышал колдовской гомон родника, сделал еще несколько шагов вслепую, вытянутыми руками раздвигая густые колючие ветви, и вышел вплотную к высокому берегу.

Во дворе Хазы истерически залаяли собаки, кинулись к роднику. Одна из них, полностью промокнув, перешла на другой берег, бросилась с лаем к пришельцу. Узнав Цанка, тихо заскулила, затем стала отряхиваться, сбивая с себя влагу. Полежала немного рядом, поняв, что еды и ласки нет, ушла незаметно обратно во двор мельницы.