Прошедшие войны

По расчетам старших, на все должно было уйти дней пять-шесть. Однако Рамзан и Цанка вернулись через двадцать четыре дня. Овец продали, здорово намучились.

Усталый с долгой дороги Цанка сидел на веранде, ел индюшатину. Мать и сестренка варили на костре в большом чугунном казане вишневое варенье. Рядом сидели соседки.

— Какая дура, — говорила одна соседка, — совсем с ума сошла.

— Да она всегда была напористой, — поддакивала другая. — Ну и везет же дуре, — вступила в разговор мать Цанка, — за такого богача вышла замуж и еще выделывается.

— Говорят, Хаза ее палкой била, заставляла согласиться. Хотела проклянуть дочь.

Кусок нежного мяса застрял в горле Цанка. Он поперхнулся, стал кашлять. Раскраснелся. Вскочил, побежал в конюшню. Вывел еще не остывшего с дороги коня, накинул уздечку и не оседлав вылетел со двора. Все удивились. Только мать Цанка все поняла. Молча села на край веранды, тяжело вздохнула.

Через четверть часа Цанка был во дворе мельницы. Счастливая Хаза поделилась во всех подробностях новостью с Арачаевым. Оказывается, накануне вечером увезли Кесирт в далекое равнинное село Курчахой. Ее мужем стал богатый немолодой вдовец.

Бледный Цанка соскочил с коня, пошел к роднику, долго сидел на любимой скамейке, потом омыл прохладной водой раскрасневшиеся от слез глаза. Не прощаясь с Хазой, сел на коня и ускакал в Вашандоройскую долину. А в ушах ветер напевал печальную песню:

Всадник одинокий по горе скакал,
 И кинжал огромный серебром блистал,
В поле он не воин, но зато в горах,
Как орел отважный бьет всех в пух и прах.
А теперь куда, всадник, так спешишь,
Бьешь коня в бока, в горы все глядишь,
Там ли мавр несчастный, или христиан,
Или лай[67]

поганный взбунтовался там.Нет, там все в порядке,
Даже праздник там,
Выдают любимую горским богачам.
Эх ты, всадник, всадник,
Парень удалой,
Ты спеши на праздник,
Бей коня камчой…

* * *

В душный июльский вечер в Дуц-Хоте приехала солидная делегация из Грозного и Щали. Шел митинг, через переводчика просвещали народ. Говорили о прелестях Советской власти, о врагах революции, о каких-то кулаках и черносотенцах, о саботаже. В тот же вечер решили избрать исполнительного секретаря ревкома селения Дуц-Хоте — первого помощника представителя Хасанова Ташади. После недолгого спора секретарем избрали Арачаева Косума — как более-менее грамотного, добросовестного и уважаемого.

Через два дня Хасанова Ташади и Арачаева Косума вызвали в Шали для ознакомления с планом сдачи государству сельскохозяйственной продукции. Цифры были нереальными, сильно завышенными. Однако возмущения Арачаева никто не принял. Кроме того, на каждую семью наложили дифференцированный дворовой налог в виде денег.

Ознакомленные жители Дуц-Хоте возмущались, сердились, не верили, и даже открыто смеялись над заданием. Только Баки-Хаджи серьезно сказал:

— Если красные обложили людей данью, значит, они окончательно окрепли, построили свою власть. Они создадут свое государство, а государство — это жесткий сбор налогов.

Медленно, но верно Советы стали закручивать гайки. Во всем появились ограничения. В торговле, в обмене и даже в проезде из одного населенного пункта в другой. Все сконцентрировалось в руках ревкомов. Без справки местного Совета рискованно было ехать в Шали, а в Грозный или Гудермес и думать не надо было. Все фиксировалось, любая инициатива могла проявляться только под контролем революционного комитета. К людям стали приклеивать ярлыки: кулак, враг, вредитель, бандит, спекулянт.

Счастливыми стали те, кто был никем, точнее был бездельником, пьяницей и распутником. Любая демагогия поощрялась. Особенно, если это происходило на митинге. Дельные, трезвые советы считались антинародными, контрреволюционными. Люди терпели, думали, что все это ненадолго, что Советы перебесятся и успокоятся. Тем не менее ситуация с каждым днем ухудшалась. Людей отрывали от земли, от сохи, от тяги к труду. Провозглашалось всеобщее равенство и особенно равенство в потреблении. И если не могли создать равенство по богатству, Советы пошли по легкому пути: создавали равенство в бедности. Уровень богатства определяется по разным критериям, а нищета — единообразна.

* * *

Горевал Цанка тяжко. Мир опустел вокруг, жизнь потеряла всякий смысл. Осунулся он, еще больше похудел, стал как жердь — тонкий. На всех злился, старшим перечил, надолго уходил в горы, в лес, уединялся. Только теперь понял, как много значила для него Кесирт. Обо всем жалел, жил прошлым.