Прошедший многократный раз

Плохо себя чувствую, поэтому сегодня лежу. Уставился на «Распятого» Грюневальда и думаю о тех, кто в моей жизни что-то значат, и о тех, кто представляют собой абсолютные нули. Нулей больше. Те, кто для меня важны, уже умерли. Парадоксально, однако с ними я провожу больше времени, чем с живыми. Ни в одном не разочаровался. Они каким-то удивительным образом умеют общаться со мной, знают, когда уступить, когда подбросить свое мнение, взгляды, правила поведения. Им я доверяю. Доверяю больше, чем живым, не упускающим случая устроить какое-нибудь свинство или подлость (как и я им). Теперь думаю о них. Стараюсь воскресить, эксгумировать из могил моей памяти, где они, пролежав много лет, спокойно отдыхали, потеряв надежду, что когда-нибудь будут воскрешены.

Думаю об Н., с которым изо дня в день встречался почти десять лет. Он был небольшого роста, крепкого здоровья и ужасно злобный. Свою злобу выливал на всех, особенно на старших. Никогда не упускал случая посмеяться над более слабым. Бросал якобы остроты, которых никто, за исключением меня, не понимал. Поэтому я каждый раз должен был объяснять их, комментировать, чтобы люди поняли хоть малую толику из того, что он хотел сказать. Меня это утомляло и нервировало, однако он был моим другом. Я терпел, а он воображал себя ужасно умным, наблюдательным, хотя, столкнувшись с более мощной силой или интеллектом, капитулировал и плакал от злости, что ничего не может сделать. Плакал истерически. Очень редко, но плакал. Никто его в этих случаях не жалел. Не жалел и я, хотя тогда он был моим лучшим другом. Странное было время. Странное и наивное, потому что считалось делом чести иметь лучшего друга. Это ненормально. Ужасно и аномально. Когда сейчас вспоминаю этот период своей жизни, меня трясет от ужаса и отвращения, так как все это было лишь иллюзией и ложью. Ничего больше не помню. Помню, что он каждый день обедал у меня и насмехался над матерью. Помню, что посиживали с ним в кафе. Помню, что тайком попивали и покуривали. Вот и все. Мне казалось, что я знаю его как облупленного. Знал, что он скажет в ответ на произнесенную мной фразу. Угадывал, как поведет себя после того или другого события. Казалось, что я все знаю о нем, а он – обо мне. Однажды даже доверил мне тайну: он нашел повесившуюся женщину. Правда, у него был брат, которого я никогда не видел. По младшему брату я не скучал, поэтому не слишком углублялся в то, кто он такой, откуда, что и как. Друг упоминал, что его брат учится в школе-интернате. Мне этого хватило. Мы были друзья, поэтому посторонние нас не волновали. Мы часами гуляли по городу. Тогда мне казалось, что разговариваем. Сейчас понимаю, что никакого разговора между нами не происходило. Даже не могу точно описать, что это было. Только неясные фразы, обрывки, которым нет названия. Однако в то время это казалось нормальным. Так было принято. Если кто-нибудь попытался бы отнять у меня ту дружбу, я бы чувствовал себя самым обиженным в этом мире. Даже странно сейчас, лежа на улице Кастаньяри, признать, что больше ничего не помню. Не знаю, я ли стер его из памяти или память, желая уберечься сама и уберечь меня, стерла все связанные с Н. события. Ничего больше не помню. Мне немного страшновато, что десять лет жизни могут так неожиданно исчезнуть из памяти. Странно. Очень странно. Странно, что один факт, который я узнал уже позже, зачеркнул длиннейший промежуток времени. Позже я узнал, что у него была и младшая сестра. Мы уже не дружили, когда раскрылась тайна: мой друг в шестилетнем возрасте застрелил сестренку из охотничьей винтовки; мать сошла с ума, родила ненормального младенца и повесилась. Целых десять лет я дружил с убийцей и не представлял себе, что может быть по-другому. Странно. Мрак.

Хочу изгнать этот факт из головы. Пытаюсь представить его незначительным, но мне это не удается. Как не удается найти и более впечатляющее событие, которое могло бы заглушить кошмар раскрытой тайны. Когда я об этом думаю, даже вонь улицы Кастаньяри кажется приятнейшим ароматом. Не могу преодолеть себя. Не могу. Жалею, что воскресил этот факт из могилы. Ужасно жалею.

Мать А. подстерегала меня в городе, припирала к стене и без стеснения говорила, что я больше всех подхожу ее дочери, так как нравлюсь ей. Мне не нравились ни дочь, ни мать. Мне никто в то время не нравился, мало кто нравится и сейчас. Однако давление было таким сильным, что на вечеринках я вспоминал данное ее матери слово и приглашал А. танцевать. Меня она ничуть не интересовала. Танцевал, только чтобы ей не так одиноко было сидеть рядом с теми, кто веселится. Она никому не нравилась. Хотя, как я вспоминаю теперь, для этого не существовало серьезных причин – она была довольно красива, разумна, все было при ней и ничего не было слишком много. Однако почему-то она никому не нравилась. Более того, большинство ее не терпело и каждую ее неудачу воспринимало как свою победу. Может быть, это было невыразимым метафизическим предчувствием? Не знаю ответа. Скорее всего, да, метафизическое предчувствие, хотя я ему и противился. Я был равнодушен к девушке, пусть мы временами и танцевали. Правда, когда я обнимал ее, ее начинали бить судороги, и это меня немного пугало. Она дергалась, билась, трепетала всем телом до окончания танца, пока я не отпускал ее. Кто танцевал с ней хоть раз, испытал то же самое. Это было неприятно. Да, очень неприятно. Такой ее трепет мы объясняли гиперсексуальностью, унаследованной, возможно, от бабушки или матери. Мы не углублялись. Вспоминаю, что, протанцевав с ней, я с облегчением переводил дух. Даже выпивал пару рюмок, хотя в те времена мы веселились умеренно – за вечер бутылка водки на одного. Она садилась, и никто больше с ней не связывался. Эта история повторялась каждый выходной, когда мы веселились в предместье. Никого она не волновала. Такое всеобщее равнодушие даже поощрялось, а тех, кто подольше с ней говорил или сам обращался с разговором, за глаза осуждали, их никто не понимал. Меня, правда, это не заботило. Потом я ее много лет не видел. Еще позже узнал, что умерла ее мать, на которую, кстати, она была очень похожа. Помню, однажды встретил ее в городе. Мы поздоровались, однако поболтать не остановились. Просто разошлись, так как прошло много лет, говорить было не о чем, а в том, чтобы переброситься несколькими вежливыми фразами, я не видел смысла. После этого у нее умер отец. Я ее совсем забыл. С другой стороны, забыть было нетрудно, так как в моей жизни она ничего не значила. А если значила, так только то, что иногда приглашал ее потанцевать. Не знаю, много ли это. Мне кажется, совсем ничего. Ей казалось несколько иначе. Я это понял, узнав, что она (я не видел ее пять лет) позвонила моей маме и призналась, что убила моего отца. Конечно, лгала. Позвонила ночью и выплеснула эту якобы правду. Это было только начало. По ночам она стала терроризировать мою мать, старалась выведать, где я живу, жаловалась, что окружающие ее травят, поэтому она ослабела, так как не может ничего есть, и т. д. и т. п. В конце концов звонки прекратились. Воцарился покой. Полгода назад я снова встретил ее в городе. Не узнал. Она меня узнала. Бросилась меня бить, колотить, крича во все горло, что я разрушил ее жизнь, виноват во всем, что с ней произошло, не имею права жить и должен умереть. Не могу сказать, что испугался. Просто было очень неприятно, хоть она и неизлечимо больна.

Трудно угадать, что она может делать в этот момент, когда я убиваю время в Париже и борюсь с вонью и жарой. Может, заперта в больнице, может, гуляет по улицам и цепляется к похожим на меня мужчинам, а может, строит план мести и ждет, когда я вернусь. Даже не знаю, почему я ее вспомнил – никогда не скучал по ней, никогда в ней не нуждался. Опять ничего не знаю.

Дом моего друга Г. (с ним я выпил первую в своей жизни бутылку вина) был завален украденными на кладбище скульптурами. Он жил среди ангелов, святых, Марий, распятых и портрета Ницше, поставленного на книжную полку. Рядом с Марией Мученицей стоял кактус. Об него Г. часто укалывал большой палец, который потом начинал гноиться. Г. всегда вспоминается мне с гноящимся пальцем, перевязанным нечистым бинтом, через который просачивается желтая жидкость. Я не углублялся, что ему нужно было от Марии Мученицы или от кактуса, однако он с мазохистским упрямством не давал ране зажить. Помню только этот его палец, распухший большой палец, с очень странным ногтем. Вся его кисть была какая-то странная – как плавник. Друзья шутили, что в будущем Г. должен стать гениальным ювелиром и рядом с его работами искусство Челлини покажется недоразумением. Однако стать ювелиром он и не помышлял. Хотел быть философом. Портрет Ницше недаром украшал комнату. Однако не стал. Не стал по одной простой причине – не пожелал быть марксистом. Я его прекрасно понимаю. Он поселился в буддистском монастыре в Монголии, однако не пробыл там и пары месяцев – сбежал. Вернувшись в Европу, изменил взгляды и решил стать врачом, так как, по его словам, врач тоже философ, только чуть более полезный обществу. Однако, уже став доктором, Г. тронулся. Когда я встретил его, он каждый день выпивал по литру собственной мочи. Теперь, говорят, пьет уже по два и обещает увеличить дозу. Не знаю, почему его вспомнил. Может быть, только потому, что когда-то он хотел стать философом, что-то уяснить, что-то узнать, что-то раскрыть. Странно, что в этот миг, когда я лежу на Кастаньяри, он подкрепляется мочой и кормит этой жидкостью свой ненасытный интеллект.

Люди, с которыми я когда-то познакомился, бегут в моих мыслях, как нескончаемые кадры киноленты. Все они ужасно далеки и почти нереальны. Кажется, их никогда и не было. А может, это я не могу превратить их в живых? Может, это только моя вина. Одно знаю: я по ним не скучаю. Их могло и не быть. Никто мне не докажет, что без них моя жизнь была бы не такой осмысленной. Никто.

– Что ты думаешь о Сизифе? – прерывает мои размышления Даниэль, вернувшийся из Сорбонны, где должен был встретиться с гением математики, который внушил себе, что у него под мышками растет по фаллосу.

– О Сизифе… Думаю, хорошо, что ему удалось обмануть Танатоса.

– Нигде не готовились роскошные похороны, не приносились жертвы богам подземного царства. Нарушился установленный на земле порядок…

– И нищие совокуплялись с женами бургомистров, сыновья с матерями, братья с братьями…

– Хватит, хватит, – останавливает меня Даниэль. – Не нужно продолжать. Я хотел только разбудить тебя, потому что ты уже целых полдня пролежал в кровати.

– Как оставляешь, так и находишь. Мир вращается, – сыплю я банальностями, которые он терпеть не может. – Как у тебя дела?

– Мне его жалко.

– Почему тебе его жалко? – спрашиваю.

– Мне жалко, а помочь не могу.

– Это все из-за тех фаллосов под мышками?

– Нет, это ерунда. Все студенты над ним смеются, хотя он гений.

По-прежнему не поднимаюсь с кровати, потому что валяться так приятно. Мне кажется, что сейчас я становлюсь греком. Сладкая метаморфоза.

– Он твой друг? – спрашиваю.

– Нет. Ты знаешь, что у меня нет друзей. Нет, есть, но они не в Париже. Я только хочу ему помочь. Хочу, но не могу. Скверное состояние. Я его терпеть не могу. Не люблю такое состояние.

– Так ты убедил его, что эти фаллосы у него под мышками все-таки не растут? А может, растут? Ты проверял?

– Не в том беда, – грустно начинает Даниэль. – Проблема – его мать. Подумай только: профессор, уже за тридцать, а не может, не спросив матери, в кино пойти. Когда мы еще были студентами, пригласили его раз в кафе, хотя никто не хотел с ним связываться. Он, к нашему удивлению, согласился.

– И?

– Что и?! Что и?! Пошел позвонить матери, предупредить, что задержится. Словом, та его не отпустила.

– Почему?

– Не отпустила, потому что уже приготовила обед, потому что он должен был идти домой обедать, да и вообще – нечего ему по кафе гулять. Он был такой грустный, такой подавленный, такой сломленный. Все над ним смеялись.

– Да. Ненормально. Может быть, поэтому у него эти фаллосы и растут под мышками?

Даниэль как никогда серьезен. Самочувствие коллеги его волнует, поэтому я перестаю насмехаться. Хорошо решать чужие проблемы, лежа на кровати.

– Он явно уже болен неврозом. Нет, скорее, всеми его самыми отвратительными формами. – Даниэль продолжает разматывать клубок бед своего коллеги. – Страшно то, что он все понимает. Сегодня, когда встретились, он сказал: «Знаю, что ты не обязан со мной встречаться и разговаривать, однако мы беседуем. Потому что больше мне не с кем». Я ему сочувствую. Сочувствую, однако, черт побери, не знаю, как ему помочь. Не знаю.

Мой друг раздосадован. Он хороший, но, наверное, первый раз в жизни столкнулся с безумием и чувствует себя безоружным.

– Может быть, ему надо убить эту свою мать? – подбрасываю я идею.

– Да ведь он любит ее. Вот что самое страшное. Не может без нее жить. Как и та без него, потому что для нее он – единственный близкий человек на свете. Он не смог бы ничего плохого матери сделать, а та его убивает. Убивает и не понимает этого.

– Вероятно, он и мастурбирует…

– Не знаю, – задумывается Даниэль. – Знаю только, что он не может привести домой девушку, потому что с матерью случился бы приступ ревности. Бедняге некуда деться. Да и вряд ли найдется девушка, которая захотела бы с ним быть. Мой профессор женился, когда ему было около шестидесяти, а ей – под тридцать. Однако он жил с матерью. Бедняжка еле выдержала полгода, хотя любила – он был ее учителем.

– В ненормальном мире живем, – говорю, желая подразнить его и закончить эту нескончаемую тему. – В ненормальном.

– Ты надо всем насмехаешься, – упрекает меня Даниэль. – Так нельзя.

Я хотел бы сказать, что не насмехаюсь. Просто не умею по-другому, так как тоже не знаю, как он мог бы помочь своему коллеге. Я не знаю, как себе помочь. Не знаю, как мог бы помочь тем, кого полчаса назад воскресил из мертвых. Не знаю. Это невыносимо, но, может быть, потому мы и существуем, что не можем им помочь. Может быть, только в этом и состоит наше предназначение здесь. Не знаю. И хватит об этом.