Прошедший многократный раз

Жара спадает. Настроение плохое. Небо нахмурилось. Эти изменения вызваны множеством причин, в которые я, однако, не углубляюсь. Состояние у меня ужасное. Чувствую себя так, словно меня обгадили все млекопитающие и холоднокровные на свете.

– Ты еще не собрался, – удивляется Даниэль.

Он складывает в рюкзак еду, питье, постельное покрывало и еще неизвестно что, так как сегодня мы едем в Сен-Жермен. Мне обещан лес, хотя сейчас я меньше всего о нем мечтаю.

– Будет замечательно. Лес красивый. В лесу хорошо. В лесу чудесно. В лесу можно расслабиться, – тараторит он, перечисляя достоинства зеленых массивов.

Объяснять все это не нужно. У меня плохое настроение. Не могу простить себе, что вчера был обманут каким-то малограмотным. Меня бесит не сам обман, а то, что меня обманул тип, не умеющий даже правильно писать. Он вторгся в мою квартиру, а я, глупец, впустил его. Это была роковая ошибка. Ему только этого и нужно было. Войдя, он нашел дырку в потолке, воткнул в нее палку, и все. Посыпалась сажа, а потом он мне выписал счет на пятьсот франков. Денег у меня не было. Тогда он стал меня пугать, что вызовет полицию. С ней я совсем не хочу иметь дело, так как виза у меня давно кончилась. Он кричал, требовал платы, и я сломался. Глупец. Последний идиот. Умолял, чтобы он подождал, пока я сбегаю в банк и обменяю деньги. Уговорил. Под конец он уступил. Согласился, так сказать. Банк был закрыт. Я колотил в дверь, чтобы меня впустили. Впустили. Обменял деньги.

Прибежал домой. Он их взял и выписал другой счет, где вверху красовалось название фирмы: «Чеснок». Разумеется, это был аферист. Даниэль потом от души надо мной посмеялся. Мне было не до веселья. Денег не жаль. Злит только, что меня, который цитирует Ницше, знает все о среднеевропейском ренессансе, переписывается с самыми светлыми личностями эпохи, обманул татуированный аферист. Не мог поверить. Впервые почувствовал себя провинциалом, которого может обмануть кто угодно. Отвратительно. Нет, не обманывать отвратительно, а провинциалом почувствовать себя отвратительно. Вот что самое мучительное. Мучительно это сознавать. Настроение у меня скверное.

Как подумаю, что меня ожидает в лесу, самочувствие становится еще хуже. Я приехал в Париж не по лесам гулять, не чистым воздухом дышать. Для этого прекрасно подходит Швейцария – тюрьма Гессе. Я совсем не скучаю по Сен-Жерменскому лесу, в котором, по словам Даниэля, забуду пережитую в городе обиду.

– Нам пора идти, – говорит Даниэль.

Сегодня он хочет быть очень пунктуальным, а я наоборот.

– Надо иметь немного опоздания, – отвечаю, пользуясь его конструкцией.

– Нет, сегодня опоздания не надо иметь, они будут ждать.

Эти «они» – Сесиль, Жан и его подруга. О последней знаю только, что она беременна и ее бросил друг. Родители ее очень религиозны, и сделать аборт она не решается. Словом, пока что скрывает живот, и все. Жан пользуется благоприятными обстоятельствами и, как истинный самец, наслаждается ею, не чувствуя ответственности за последствия, которых, разумеется, и быть не может. Он уже пару недель не отстает от этой жертвы любви. Даниэль злится. Он недоволен, так как видит, что теряет дорогого друга. Между Жаном и Даниэлем возникает некоторое напряжение. Даниэль не может простить предательства, после каждого телефонного разговора бросает трубку, сказав «говно». Сегодня он хотел поправить пошатнувшиеся отношения, для того и пригласил Жана в лес. Увы, испытал разочарование, когда узнал, что тот прибудет с подругой. Только и сказал «пох…й мне». Это приятно пощекотало мое самолюбие, так как этому словосочетанию научил его я.

Однако Даниэль торопится. Он все еще верит, что дела не так плохи, как кажется. Подозреваю, что в нем теплится надежда в лесу вернуть себе друга. Мне суждено быть свидетелем этого примирения, которое, возможно, и состоится. Функция Сесиль мне пока неясна, но, может быть, и ей предназначена роль второстепенного свидетеля.

– Нам нужно было бы захватить с собой зонтик, – говорю я, глядя в окно комнаты.

В первый раз вижу в Париже пасмурное небо.

– Нет. Дождя не будет.

– Ты так думаешь?

– Уверен.

Нет сил возражать, потому что мне, как говорит теперь уже Даниэль, «пох…й». Он нагружает полный рюкзак добром и еле отрывает его от пола. Когда он забрасывает его за плечи, я говорю:

– Ты уезжаешь, Даниэль?

– Никуда я не уезжаю, – бросает он довольно сердито.

В Пакистан Даниэль улетает через пару дней. Я не жду этого момента, так как понимаю, что с отъездом приятеля лишусь чего-то важного. Не могу определить, чего лишусь, но интуиция подсказывает, что лучше мне не будет. Мог бы и не ехать. Все пытаюсь вдолбить в него эту мысль, но он отвечает, что путешествие было запланировано еще год назад. Ну и ладно. Выдержу. Не буду драматизировать события.

Едем на метро до станции «Монпарнас». Всю дорогу молчим. Молчим, как перед грозой. Иногда я ему улыбаюсь. Иногда он мне. Слов не нужно. Их стоит поберечь для исповеди. Вижу, что и у моего друга настроение не лучшее. Его лицо серого цвета.

– У тебя сердце не болит? – нарушаю я тишину.

– Нет, все хорошо.

Хорошего мало. Меня не обманешь. Опасаюсь, как бы от сильного волнения с ним не случился сердечный приступ.

– Ты правда хорошо себя чувствуешь? – справляюсь я еще раз.

– Хорошо, хорошо.

Больше я его не мучаю. Выходим на станции «Монпарнас». Спускаемся на линию пригородных поездов.

Опаздываем. На перроне уже ждут Жан и не слишком привлекательная особа. Обращаю внимание только на ее огромные груди, которые компенсируют другие недостатки внешности. Груди монументальны. Достают до живота. Понимаю, чть так влечет к ней Жана. На месте Даниэля я бы на него так не сердился.

– Адель, – представляется она и подставляет щечку.

Целую ее, а чувство – словно прикоснулся к тесту.

Лицо – не самая красивая часть Адель.

Даниэль познакомился с ней уже раньше. Вижу, как он заставляет себя тоже поцеловать ее. Радостью встречи это не назовешь. Однако Даниэль пока что держится весьма стоически. Жан улыбается дурацкой улыбкой. Его глаза крутятся, как и раньше. Отвожу взгляд, чтобы у меня самого они не начали так крутиться. Это, видимо, заразительно: чувствую, что закрыл один глаз. Быстро открываю, чтобы Жан не заметил и не оскорбился.

Сесиль все нет. Пользуюсь моментом и начинаю изучать признаки беременности Адель. Конечно, с такими грудями она и на последнем месяце сможет скрывать грех от родителей. Никак не пойму, сколько месяцев назад она как следует потрахалась. Пять? Четыре? Не знаю. Для меня это большая проблема. Очень хочу разгадать эту загадку.

Даниэль не разговаривает с Жаном. Я не разговариваю с Адель. Адель не разговаривает ни с одним из нас, хотя ее рука в ладони Жана. Эти толстяки были бы хорошей парой. Они подходят друг другу. Даниэль для Жана слишком тонкий. Надо ему это сказать. Он, конечно, будет недоволен.

Сесиль «имеет небольшое опоздание». Поезда в Сен-Жермен идут один за другим.

– Ждем еще десять минут и едем, – выносит вердикт Даниэль: он не может найти себе места, для него, видимо, стоять рядом с парой счастливых ангелов – сплошная мука.

– Мы спешим? – переспрашиваю я приятеля, не отрывая глаз от грудей Адель, которые все раздуваются и, кажется, сейчас лопнут.

– Где это видано! Она опаздывает на час! – возмущается Даниэль, однако его недовольство не находит отклика.

Жан мнет ладонь Адель. Даниэль обливается потом. Я закуриваю третью сигарету.

Когда поезду уже пора отходить, мы замечаем летящую по перрону Сесиль. Она запыхалась, поэтому спотыкается. Свалившаяся на землю женщина не вызывает у меня симпатии. Сесиль поднимается и снова бежит. Даниэль телом блокирует двери поезда. Сесиль в растерянности, потому что еще не видит нас. Машу ей рукой. Не видит. Не видит! Останавливается. Наконец замечает меня. Снова бежит. Не падает. Успевает. Слава Богу, успевает.

В вагоне Жан и Адель забираются в самый дальний угол. Даниэль сидит в одиночестве и ностальгически глядит в окно. Я сижу рядом с Сесиль, она тяжело дышит и пока что еще не может говорить. Жалко смотреть, как сжимается в спазмах и дергается ее маленькое тельце, полное любви к предателю-саксофонисту. В конце концов она обретает дар речи и без обиняков начинает:

– Этой Адель всего семнадцать. Может, и ошибаюсь, может, восемнадцать. Так или иначе, она совсем молоденькая. А тому, который заделал ребенка ей, пятнадцать или шестнадцать. Точно не помню. Теперь она не знает, что делать. Хочет испортить себе жизнь. Сказала ей, чтобы сделала аборт. Заколебалась. Целые полгода колеблется. А теперь уже поздно. Она нашла себе Жана, а этот дурак думает, что ребенок его. Я объясняла Жану, потому что он мой друг, что не надо с ней связываться. Но он, кажется, влюбился. Ты же знаешь, его никто никогда не любил. Он гадкий, у него нет друзей. Он лжец, лицемер, обманщик, завистник. Для него это первый и последний случай. Но почему она?! Некрасивых женщин полно. Он мог бы и без пуза себе найти. Я сказала ему, но он не послушал. Ну, его дело. С другой стороны, мы друзья, должны друг другу помогать…

Слух Сесиль несколько расстроен, поэтому рассказывает она очень уж громко. Я вижу, что люди, сидящие рядом, заинтересовались жизненными перипетиями Адель и Жана. Монахиня морщится. Черненькая снисходительно улыбается. Несколько парней поворачивают головы. По их взглядам видно, что с похожими заботами им тоже приходилось сталкиваться.

– …А тот шестнадцатилетний, – продолжает трещать Сесиль, – и слышать о ней не хочет. Объясняет, что был не один. Говорит, что до него и одновременно с ним у нее было еще несколько. А что теперь докажешь?! Конечно, он поступил непорядочно. Мог бы жениться. Но сбежал. Кажется, он в колонии. От кого-то я об этом слышала. А теперь жениться на ней должен Жан. Но он не такой дурак, как кажется. Зачем ему это нужно?! Прекрасно без нее может обойтись. Я ему сказала. Я ему повторяла, но он, кажется, оглох. Она мне не нравится, хоть и жалко ее. Жалко как женщину. Она не такая уж и молодая. Она, несомненно, могла заставить его надеть презерватив. Не понимаю. На таких молодых никогда нельзя полагаться. Они залезают и тут же кончают. Я знаю. Тогда и случаются несчастья. Ее родители еще ничего не знают. А как узнают… Мне жалко ее. Потому и сказала, что ей стоило сделать этот аборт. Ведь так просто. Все мои подруги по три раза сделали, и ничего. Какие-то предрассудки. Какое-то средневековье. Зачем осложнять себе жизнь, если все можно решить просто. Понятно, она молодая. Но когда будет старше, будет слишком поздно что-нибудь менять. Никто не хочет слушать мои советы. Никто. А я ведь только хорошего желаю. Мне жалко и ее, и Жана, и того ребенка, который никому не будет нужен. Они не хотят этого понять. Зачем делать ребенка, если он никому не нужен. Это преступление.

Она все не умолкает, а новые пассажиры, не в силах устоять, со все большим интересом углубляются в историю отношений Адель и Жана. К счастью, ехать не так далеко. Я не собираюсь затыкать Сесиль рот. Пусть верещит. Она разошлась и теперь просто кричит. Ей нет дела до того, что ее слова слышит Даниэль, слышат Жан и Адель, которые друг с другом не разговаривают.

Выходим со своей поклажей на станции «Сен-Жермен». Беру у Адель узел и забрасываю его на плечо. Жан идет с пустыми руками. Он распевает бретонскую народную песенку, украшая ее свистом. Неплохо у него это получается. Слух у него все еще есть.

Заворачиваем в церковь, потому что на улице льет.

– Это ненастоящий дождь, – разъясняет Даниэль. – На него не надо обращать внимания.

В церкви Жан и Сесиль затягивают средневековую песню. Акустика прекрасная, поэтому они себя чувствуют хорошими певцами. Встав на месте бывшего алтаря, тянут одну песню за другой. Даниэль изучает надписи на надгробных плитах, написанные на старофранцузском языке. Адель слушает пение, а я не знаю, куда деться. Певцы так расчувствовались, что и не собираются заканчивать. Я по-прежнему не понимаю, чего ради мы потащились в Сен-Жермен. Песни послушать? Начинаю нервничать. Нервничаю еще больше, когда вспоминаю обманувшего меня недоучку.