Прошлой осенью в аду

Я поплелась в ванную, включила воду, привычно глянула в зеркало и отпрянула. Мое лицо было все в грязи и ссадинах, а поперек щеки красовалась глубокая царапина с темно-сургучными бусинками запекшейся крови. О Боже! Я проснулась разбитая, но спокойная и будничная, теперь же ночной ужас весь, до самых мелких, неважных деталей восстал в моей памяти, да так, будто жаром в лицо пахнуло. Это не сон? Я в самом деле была ночью в Первомайском парке? И Бек держал меня на тоненькой квази-мраморной пленочке над ревущей адской бездной? И ему две тысячи лет? И он на самом деле древний римлянин и колдун? А Цедилов тоже древний... грек? Черт знает что такое! Чушь собачья! Этого быть не может! Скорее всего я сама сошла с ума (давно это подозреваю!) и в припадке помешательства бродила в каких-то кустах, где и оцарапала щеку. Все очень просто. Хи-хи... Но как же Цедилов? Он лежит в моей спальне. Значит, Бек не спалил его в своей топке? Я тоже жива и относительно здорова. Есть, оказывается и оттуда выход. Однако с каждым разом выбираться все трудней. Бежать, только бежать!

А куда бежать? У меня работа, квартира, семья. Бек такой липучий, что достанет всюду. Хорошо все-таки, что Агафангел уцелел. Он так из-за меня рисковал! Пусть спит. Я приготовлю завтрак и напишу ему записку: оставайтесь, мол, здесь и ждите меня. С ним спокойнее. А мне и на работу уже пора.

Я причесалась, наскоро перекусила и пошла в спальню одеваться. Достав из шкафа одежду, я случайно оглянулась на Агафангела. В свете зарозовевшего утра он показался мне невероятно бледным. Лежал он, раскинув руки, совершенно в той же позе, в какой я его застала при собственном пробуждении. Был он так же бел, как простыни. Разве чуть-чуть желтоватее... Глаза ввалились, руки и лицо в царапинах. А ведь он совсем иначе, с явным удовольствием дрых тут в прошлый раз! Он тогда ворочался, чесался и улыбался во сне. Почему же сейчас он так неподвижен и так неприятно бел?

Я на цыпочках прошла к кровати и взяла Агафангела за руку. Рука оказалось прохладной и бесчувственной. Мне стало нехорошо. Господи, да он мертвый! Я целую ночь проспала рядом с покойником! Я бы закричала, если б не побоялась испугаться собственного крика. Если не кричать, то что еще надо делать в подобных случаях? Я не знала. Я все-таки еще немного потормошила Агафангела. Его голова тяжело и безвольно каталась по подушке. Брошенная мною его рука упала неловко, как вещь. Покойник, покойник! Я мигом забыла о необходимости одеваться и о втором уроке. Я сидела на краешке кровати и не могла шевельнуться.

Вдруг мне показалось, что Агафангелова футболка с поцелуем слегка и мерно колышется. Я стала в нее вглядываться, но у меня только зарябило в глазах. Тогда я принялась щупать и тискать прохладную белую руку в поисках пульса. Безрезультатно! Наконец, я пригляделась к неподвижному лицу, и снова мне почудилось, что в глубокой ямке у ключицы слабо бьется жилка. Или не бьется? Или бьется? В голову почему-то полезли всякие ужасы про Гоголя, похороненного заживо. Ужасы эти странным образом натолкнули меня на здравую мысль: я вспомнила, что надо покойнику поднести зеркальце, чтобы убедиться, что он не дышит. Я выудила из косметички пудреницу и долго пыталась пристроить зеркальце к ноздрям Цедилова. Руки мои тряслись, пальцы не сгибались. Я засыпала Агафангелу весь подбородок пудрой, зато мне в конце концов удалось сосредоточиться и поймать в зеркальце слабый туманчик. А может, я сама заляпала стекло пальцами? Но туманчик меня приободрил, и я нашла в себе силы приложить ухо к груди Цедилова. Я услышала редкие, глухие удары. Живой! Я изо всех сил стала трясти его и дергать, даже пару пощечин отвесила, но Агафангел лежал такой же белый и безучастный. И пусть! Зато живой! Если вдруг он не проснется, как Гоголь (неужели летаргический сон? до чего интересно!), то сдам его в больницу – пусть изучают. А если ему и вправду две тысячи лет?.. и это для него вполне нормальный сон? лет на сорок? или наоборот, нужна какая-нибудь живая или мертвая вода? Ну, это пусть в больнице решают, мне на работу пора!

Я вбежала в школьный вестибюль со звонком и собралась вприпрыжку, якобы не замечая ничего вокруг, шмыгнуть мимо директорского кабинета, но не тут-то было.

– Юлия Вадимовна! – окликнула меня Валентина Ивановна сквозь приоткрытую дверь.

Я остановилась на пороге и залепетала что-то жалкое о детях, ждущих меня в классе. Валентина Ивановна была непреклонна:

– Зайдите и сядьте. Урок за вас проводит Борщакова. Нам надо с вами поговорить.