Прости

– Лесь, ты всю жизнь так пролежать собралась? Ну-ка сядь, – к одной жесткой руке добавилась вторая, Карина вздернула Олесю, словно та была тряпичной куклой, прислонила к диванной спинке. – Вот. Хотя смотреть на тебя все равно тошно. Мало не полгода прошло, а ты…

– Не смотри, – огрызнулась Олеся.

– Огрызаешься? Это радует. Но сперва помолчи. И послушай. И не надо мне про глубокую депрессию, про оставьте меня в покое, ладно? Про в туалет сходить тебе тоже Таисия Николаевна напоминает?

– При чем тут…

– При том. Если б вот это вот «и пусть весь мир подождет» было правдой, ты и гадила бы под себя. А что? Наплевать же. А ты вроде даже зубы чистишь. Надо ей, кстати, сказать, чтоб не уговаривала тебя на пообедать и вообще. Через день-два сухарику черствому радоваться станешь. А то глядите: Таисия Николаевна на свою пенсию ей вкусности выдумывает! И квартплату, между прочим, пока еще не отменили. Не стыдно на шее у бабушки сидеть? Точнее, лежать, – Карина брезгливо сморщилась.

– Карин, что ты от меня хочешь? Знаешь ведь…

– Цыц! Я ж не заставляю тебя в Гнесинку возвращаться. Хотя диплом вполне могла бы и получить.

– Зачем ты…

Договорить Карина не дала:

– Римма Федоровна сколько раз уже про тебя спрашивала. И помочь готова. Вернулась бы, а? От профильных тебя по состоянию здоровья освободили бы, вывели среднюю. Диплом – лучше, чем его отсутствие. Да и врачи, к слову, правду говорят. Ясно, что международные конкурсы тебе не светят, но разработать руку, чтобы играть на уровне, не знаю, местечкового оркестра, вполне можно. И преподавать вполне могла бы… Римма Федоровна…

– Замолчи!

– Щаз! – фыркнула Карина. – Я ж сказала, что не гоню. Ни в лабухи ресторанные, ни в оркестры местечковые. Допустим, при одной мысли у тебя и впрямь боли и судороги начинаются. Вроде бы с этим работают, но, предположим, нет. Примем как данность (пусть у меня и есть сомнения), что играть ты больше не будешь. И что? Дальше-то что? Герман, конечно, скотина и подонок…

– Перестань! – хрипло взмолилась Олеся. – Не надо…

– Надо, Федя, надо! Ты что, совсем уже долежалась, мозги размягчаются, что ли? У тебя уже появились сомнения, что он скотина и подонок? Садист гребаный! Когда он к тебе в больницу с цветочками прорвался, я ему ясно сказала: хоть шаг к ней еще сделаешь – пожалеешь, – Карина поморщилась, как будто у нее вдруг зуб заболел. – Ясно, что посадить его не выйдет, твое слово против его слова. Но веселую жизнь я ему пообещала. Уж бучу по всем СМИ разогнать, это я точно могу. Потому что единственное, чего такие твари боятся, – это публичность. И Римма Федоровна, если что, поможет.

Римма Федоровна… Утыкаясь носом в спинку дивана, Олеся каждый раз надеялась, что все исчезнет. Весь этот ужас окажется страшным сном. Переволновалась, когда Римма Федоровна сказала про Братовник, вот и привиделся кошмар.

Но, закрывая глаза, она лишь раз за разом видела одно и то же: белый потолок с монотонно жужжащей трубкой дневного света и ниже – гигантский ворох белых лилий. Полураспустившихся, так что зеленого было больше, чем белого, и от этого букет казался неживым. Похоронным.

Ее, Олесю, хоронят. И потому заваливают цветами.

И Герман стоит на коленях возле ее гроба:

– Прости! Прости, Лесенька! Прости, родная!

В гробу было бы лучше. Спокойнее.

Она вздрогнула. Прокручивая раз за разом ту сцену в больничной палате, она не замечала главного.

Прости! Даже падая перед ней на колени после своих «взрывов», он повторял «извини». А тут – прости.

Вроде и невелика разница, ан нет. Пропасть. Бездна. И что с этой пропастью делать? Ведь если он просит прощения, значит, ей нужно как-то… отреагировать? Как-то… простить?

Ведь он… понял? Хочет начать все сначала?

Ледяная игла, застрявшая, казалось, в правом запястье, вытянулась, выросла, кольнула в самое сердце.

Сначала?

Здесь он никак не мог бы появиться. Даже бабушка его не впустила бы. Про Карину и говорить нечего. А она, Олеся… ждала? Чтобы ворвался в облезлую ее комнату, упал на колени – как тогда, в больнице, – покрыл поцелуями несчастную правую руку…

Почему он принес в больницу лилии? Белые, кладбищенские.

Почему сказал «прости»? Неужели все еще возможно? Нужно лишь сделать над собой усилие, улыбнуться, открыть глаза, погладить его по склоненной голове…

Но почему?!

Почему это она должна что-то делать? Почему усилия над собой предписываются ей? Потому что повинную голову меч не сечет? Я же попросил прощения! Как индульгенцию купил. Я же встал на колени, попросил прощения, и теперь ты обязана проявить милосердие. Так?

Милосердие?

Разве это чертово «прости» накладывает какие-то обязательства? Получается, что так. Но вот вопрос – на кого? Не на того, кто просит прощения – он ведь уже склонился, выразил сожаления, чего вы от него еще хотите? Нет. Тот, кому сказали «прости», теперь, выходит, обязан? Обязан проявить милосердие?