Прости меня, Анна

Обувку сброшу, чувствуют пусть ноги

Земли горячей каждый свежий шрам,

Пусть меховая пыль лесной дороги

Прильнет к усталым городским ступням.

Сиреневая грива Иван–чая

Лохматится угрюмым сорняком.

Как добрая жена, пчела летает

Над ним, как над похмельным мужиком…

К лицу протянет липа цвет пахучий Сорви тихонько, ветки не губя!

В траве кузнечик лихо отчебучит

Мне песенку про самого себя.

А мама на веранде с тетей Нютой

Варенье варят на зиму для всех!

Перехватило горло почему–то…

Люблю июль, жару и мамин смех!

А вечером с полей, подув тихонько,

Нам ветер принесет, горяч и сух

Полыни запах правды слезно–горький

И сладкой лжи жасмина терпкий дух…

— Здорово, правда? Вы еще с тетей Аней так смеялись над этими его «пчелой–женой» и «похмельным мужиком», помнишь?

— Ну да, помню, конечно…Только ведь журналисты стихов не пишут, Дашенька! У них работа более жесткая да грязная. В чужих сплетнях копаться мало радости…

— Да какая разница, мама! Зато это был бы его выбор! Если ему этот выбор только собственное, внутри сидящее зернышко диктует — значит, так надо! И никто не вправе залезать в душу человека и ее по–своему перетряхивать! Это вообще преступление – лишать человека выбора … А кстати, я тебе сейчас покажу кое–что!

Дашка резво соскочила со стула, быстрым ветром умчалась в комнату. Вернувшись, положила перед Анютой сильно помятый листок, исписанный аккуратным мелким Темкиным почерком.

— Вот… Это я под Кирюшиным столом нашла, когда прибиралась. Это Темка писал, давно еще, и выбросил… Ты почитай, почитай! Это тоже его стихи…

Анюта, поднеся листок к глазам и близоруко сощурившись, начала тихо читать:

Отломить очередную ветку
Я с себя безвольно разрешил.
Душу–птицу в золотую клетку
Запер сам. И тряпочкой накрыл.
Каждый путь записан в книге судеб
Изменить его мне не суметь.
Как же бедолага в клетке будет
Жить, любить и песню счастья петь?
Маетно ей там и одиноко!
Золотые прутья давят грудь.
(Сам дурак! Ведь не по воле рока
Перекрыл своей душе я путь?)
Ключ с тех пор ношу в руке холодной
Силы воли нет кулак разжать,
Чтоб открыть ту клетку, и свободной
Душу–птицу отпустить летать…
Больше не мечтаю стать поэтом
Без тебя, душа, дела плохи.
Ты прости меня за клетку эту
И за графоманские стихи…

— Боже, Даш, как грустно… Надо бы Анне эти стихи показать… Но ведь она, наверное, как лучше хотела! — тихо произнесла Анюта, поднимая на дочь глаза. – И стихи действительно какие–то графоманские…

— А какими они еще могут быть, если его золотое зернышко взяли да на помойку выбросили? Только такими… Вот ты представь на минутку, что вместо художественной школы ты бы меня в какую–нибудь физико–математическую, например, запихнула! И что? Я бы тоже сейчас одни афиши рисовала… Бр–р–р… Не приведи господи! В общем, сломала твоя тетя Анна Темку! Погубила его как личность! Большой на ней грех…

— Но и ты тоже не судья и не оценщик, Дашенька! Все родители хотят хорошего своим детям!

— Так благими–то намерениями сама знаешь, мамочка, куда у нас дорога вымощена!

— Ой, что–то ты у меня не по годам умна, дочь…

— Да уж не дура, слава богу! А может, мне просто с матерью повезло, а?

***

Как быстро бежит время, когда его совсем не торопишь, когда до конца отпуска остается совсем чуть–чуть, и обнаруживаешь вдруг, что ничего не успелось и не сделалось, и не довелось до конца… И вот уже листопад с каждым днем все заметнее, и каждый вечер холоднее предыдущего, и запахи осени не едва уловимо, а совсем уже по–хозяйски врываются в открытую балконную дверь! А через каких–то три дня опять наступит первое сентября – уже двадцать пятое по счету первое сентября в ее учительской жизни…