Простить нельзя помиловать

Кожа стала сухой, казалось, вот-вот она пойдет трещинами, как та земля, которую покрывал сияющий песок, скрывая ее уродство.

– Уродство…

Матвей повторил это вслух, думая уже не о земле, погибшей от несбывшегося желания влаги. Вернее, не только о ней. Но о земле тоже, ведь и она принадлежала его миру, который как раз и был – сплошное уродство. Только потому, что Красота, которую Матвей внезапно открыл для себя, существовала вне этого мира.

Огонь и кротость, юность и женственность, та самая Вечная, принести на алтарь которой свою жизнь – счастье. «Я увидел ее», – его слезы просачивались в ту реальность, что ждала его за пределами сна, но сейчас Матвей еще не осознавал этого и плакал так горестно, как не доводилось с самого детства.

Он увидел Ее, но Она не вошла в его мир. Только мельком осветила всю убогость его бытия, заурядность, обделенность небесным светом.

– Божественное лицо, – шептал он, все еще пребывая в своем жарком, изнуряющем сне. – Рафаэль… Боттичелли… Лучше! Это сияние… эта стыдливость… Ремедиос Прекрасная. Лучше! Никаких слов не хватит, красок таких не бывает…

Он не ощущал в себе суетливо копошащегося Гумберта, ведь эта девочка была почти взрослой: несколько месяцев – и уже студентка. Никто не осудит за любовь к студентке… Каникулы затягивают жаром зыбучих песков… Они тонут вместе, погружаясь на глубину так медленно, что проходит вечность, но не гибнут. Он припадет к этому несравненному телу и вытянет его на поверхность силой своего желания. Нет ничего более могучего и непобедимого, это он чувствует даже сквозь сон. Он спасет ее. Это сияющее лицо, подобно солнцу, взойдет над его миром!

– Что-то случилось?

Маша лежала рядом, поддерживая голову согнутой рукой, и смотрела на него без улыбки. Так они еще не просыпались – не улыбаясь друг другу.

– А что могло случиться? – Матвей выдавил из себя безмятежность и всем телом, каждой клеточкой мозга ощутил: вот оно – уродство. Эта ложь, эта привычка изворачиваться… Они и составляют сейчас его жизнь. Такую не жаль похоронить в песке.

– У тебя слезы лились рекой. Я еще ни разу не видела, чтобы спящий человек так плакал, – она говорила отстраненно, будто уже наверняка знала, что его ночное горе не имеет к ней отношения.

Он напомнил:

– Как же? А в том рассказе Казакова, который ты так любишь? Забыла?

– Там плакал ребенок. Он прощался с бессознательной порой детства.

«Она все время что-то мне объясняет, – он едва не поморщился. – Таким… учительским тоном. Но вчера утром меня это не раздражало… Или уже?»

– А ты с чем прощался?

Маша смотрела на него в упор. Оттого, что она лежала спиной к окну, ее глаза казались почти черными, они держали его в своих оковах, и не было возможности увернуться.

Но оставались еще слова.

– Наверное, с жизнью, – сказал Матвей. – Мне снилась пустыня с бесконечными песками. Они затягивали. Я знал, что мне не выбраться.

Это было правдой. Не полной, и все же он мог считать, что не обманул Машу.

Но ее глаза не приняли эту правду.

– Было страшно? – спокойно спросила она.

– А ты как думаешь, раз я плакал?!

– От страха не плачут. Когда гибнут, не плачут, а пытаются выбраться.

– Ты все знаешь! Ты гибла, что ли?

– Да, – только и сказала она.

В другой день Матвей тут же почувствовал бы ее боль и прижал Машу к себе, чтобы забрать на себя хотя бы ее часть. Но сейчас он был слишком напуган и зол, чтобы заботиться еще о ком-то, кроме себя. И произнес непростительно резко, надеясь слегка напугать ее:

– Что еще за допрос с утра пораньше? Ты как будто в чем-то обвиняешь меня!

– Тебя выдали.

Слабость разлилась вниз от сердца. Матвею почудилось, будто у него отнялись ноги.

– Кто? – глухо спросил он, выдав себя еще больше и сразу поняв это.

– Глаза.

– Что?!

– У тебя другие глаза. Со вчерашнего дня. Что произошло? Только не ври мне. Врут тому, кого считают неспособным к прощению. Ты так думаешь обо мне?

Он вскочил, отбросив одеяло на нее:

– Маша, ради бога! Что ты придумываешь?

Сев на постели, она выпрямилась и молча ждала, и Матвей неожиданно смешкался перед этой требовательной тишиной. И пробормотал так неуверенно, что самому сделалось неловко:

– Да ничего не произошло…

Она ждала. Так и не сумев улыбнуться, Матвей предположил:

– Наверное, это оскорбленное самолюбие жжется. Твой Стас вчера выставил меня из дома. Я сунулся к нему с этим ремонтом, о котором ты говорила, а он чуть ли не послал меня.

Ее веки несколько раз быстро сошлись, а когда глаза снова распахнулись, сомнения в них уже не было. У Матвея дрогнуло под коленями: «Поверила…» И следом спросил себя: зачем ему она, ее вера? Если то, божественное, все еще в нем…

– Прости меня, – сказала Маша и начала кутаться в одеяло. – Я ведь давала себе слово, чтобы никогда даже никаких намеков на ревность! Я знала, что она хуже кислоты – разъедает отношения мгновенно. Как же это получилось? Сама не понимаю.

Вот такую – беспомощную, не способную напасть, – Матвей мог пожалеть. По-мальчишески забравшись коленями на смятое одеяло, он прижал ее голову к себе и поцеловал волосы, запах которых так любил. Конечно, любил.