Простить нельзя помиловать

Но горевать о себе было не время, ведь Нина продолжала говорить с той же неназойливой веселостью, которая казалась ему солнечной. И Матвей заслушался, погрузился в эти ласкающие звуки.

«А вы – родственник Стаса?» – она заставила его вынырнуть из пучин своего голоса.

Матвей смешался: «Да… Можно сказать и так. А ты… вы не знакомы с его родственниками?»

Ее ответ относился бы сразу ко всем вопросам: насколько они близки? Как давно вместе? И вместе ли вообще? Или вся эта нелепая фантасмагория с бомбой – чистая правда? В сегодняшней жизни и не такие нелепицы случаются…

«Нет, я знаю только его родителей, – не заподозрив подводных камней, ответила Нина. – Другие родственники ведь в школу не ходят».

«А у них дома? Ты… Вы…»

«Можно на «ты»! Ничего страшного».

«Да? Так ты не знакомилась с другими родственниками, когда приходила к Стасу в гости?» – это уже походило на допрос, но Матвею необходимо было все выяснить.

Чуть опустив голову, она улыбнулась, как ему показалось, со значением и ответила совсем тихо: «Я сегодня впервые была у него…»

Матвей подумал, что должен бы испытать облегчение, но его не последовало. Как-то уж очень внушительно произнесла Нина эти слова.

«Всё, я приехала. Спасибо!» – встрепенулась она.

У него сжалось сердце, когда Нина показала дом, в котором живет: черный бревенчатый сруб совсем просел в землю, безжизненный огородик вокруг чем-то напоминал погост… Ее почти библейская неприхотливость и радостное приятие этого нищего мира, которого она ничуть не стеснялась, потрясли его.

Он едва успел крикнуть, опустив стекло: «А хотите… хочешь пообедать?»

Уже перебежав дорогу, Нина весело отозвалась: «Я как раз и собираюсь готовить. Мне на всех нужно».

Перекошенная калитка пробороздила по снегу… Несколько шагов по мокрым доскам… Девочка неслышно потопала на крыльце, стряхнув с обуви снег, нашла глазами его джип и помахала. Губы ее шевельнулись… Спасибо? Прощайте?

…У той девочки губы шевелились так же беззвучно, он так никогда и не услышал ее голоса. И не узнал имени. Она вся была – фантазией его четырнадцатилетнего возраста, рыжеволосый отблеск того детства, которое истаяло тем летом, когда, приехав в спортивный лагерь, Матвей в первый же вечер на озере увидел девочку, катавшуюся на лодке с мужчиной. Кем был тот человек? Тогда мальчик был уверен, что это ее отец. Теперь Матвей допускал: могло быть иначе…

Эта похожая на видение пара на лодке появлялась на озере каждый вечер, но никто из лагерных так и не познакомился с ними, даже не приблизился. Это казалось невозможным. Разве удавалось кому-то поймать мираж? Говорили, что это – дачники, и в этом слове слышался отзвук другой жизни… Изо дня в день Матвей следил за той девочкой сквозь мокрые ресницы, и в них вспыхивали, растягивались гирляндами капли, окрашенные цветом ее волос.

Та его любовь была сплошной иллюзией, но сколько в ней было жизни! Он пережил с той девочкой такое, чего потом никогда не случалось в реальности. Даже похожего. Может, потому, что уже не хотелось с другой… Самые трепетные признания, первые и последние стихи, конечно, – ужасные, самые мучительные и сладкие ночи остались на берегу того озера, название которого он забыл. Зато отлично помнил ее плавные движения…

– Сокровище, – прошептал Матвей, не находя сил покинуть постель, над которой еще витали жаркие, солнечные сны. – Я не могу упустить ее во второй раз.

Его вдруг осенило: сейчас Нина должна быть дома, занятия в школе начинаются во вторую смену. И бодрость сразу взбурлила в нем! Он забегал, одеваясь на ходу, что-то заталкивая в рот, разыскивая ключи от машины, которые всегда бросал где попало. Прорвавшись после Маши в ванную («Кто она такая?» – на миг возникла нелепая мысль), Матвей окунул лицо в пригоршню ледяной воды. Посмотрел в зеркало: «Остынь. Выдашь себя в два счета. Уже почти выдал».

– Ты не зайдешь со мной к Мишке? – Машин взгляд опять показался ему настороженным.

Матвей нашелся:

– Нет уж! А вдруг там Стас. Я дважды не наступаю на одни и те же грабли.

– Я поговорю с ним…

– Не надо. О чем? «Надо любить Матвея, потому что я его люблю»?

Его самого обожгло, будто это открылось лишь сейчас: «Любит. Всю свою жизнь бросила к моим ногам. Так обычно говорят про мужчин, только я-то как раз ничем не пожертвовал…»

Эта разрушенная, переломанная при его же участии жизнь так весомо навалилась на него, что Матвей опять сел на неубранную кровать. В пятнадцати минутах езды отсюда, на другой кровати, железной, с панцирной сеткой, на которую был положен деревянный щит («Спина должна быть прямой!»), лежал Машин ребенок, тоже искалечившийся из-за них, если быть честными. У него таяли мышцы и падало зрение оттого, что он читал лежа. А если не читать, то за месяц можно и озвереть…

Глубокие Мишкины глаза глянули изнутри его самого, и Матвей непроизвольно мотнул головой: нет, этот не озвереет. Такой мальчишка… Весь в отца – благословит и отпустит. Сам скрючится от боли, задохнется, но отпустит, не заставит страдать.