Просто Марго

Беда была в том, что эти компании заходили к нему почти каждый день, ведь ни у кого из его сверстников не было своей квартиры, где можно так приятно девчонок потискать и в картишки перекинуться на деньги. А те шедевры Димкины, которыми была увешана вся его просторная мансарда, вообще никакого не интересовали. Появись в то время в жизни Савулиди-младшего серьезная и любящая его девушка, не позволившая таланту скатиться в глубокую пропасть пьянства и разгула, может, все бы и обошлось. Но, увы, таковой не нашлось. Вернее, девушек вокруг него было множество, всегда готовых повеселиться за его счет, а вот выслушивать его долгие и, как им казалось, занудные рассказы о своих творческих планах или его восхищение биографией какого-нибудь знаменитого художника, они были не в силах: начинали сразу же позевывать и тут же испарялись. Мать с отцом навещали сына регулярно. Но Дмитрий каким-то невероятным образом умудрялся все к их приходу подчистить и предстать перед родительскими очами совершенно трезвым и в полном порядке. Многие в городе знали о разгульной жизни Дмитрия Савулиди, но никто не решался рассказать второму секретарю горкома о недостойном поведении его сына. Лишь материнское сердце чувствовало, что с сыном опять что-то не то творится.

«Бедный мой мальчик! Он совсем запутался! Вижу, он не знает, как ему дальше жить! Его все реже посещает вдохновение! Меня это очень тревожит, но чем я могу ему помочь?! – мать как всегда больше всех переживала за сына. – Понимаю, ему тут тесно, в Батуми, в душе он все рвется в Москву! А туда ему никак нельзя: у него слишком слабый и безотказный характер. При умелом к нему подходе из него же веревки можно вить! Нет, в столице он совсем пропадет! Как жаль, что мой муж так и не решился уехать во Францию! В Европе мой Димочка обязательно стал бы известным и востребованным художником!»

Александра Юдина видела метания своего сына, но, увы, ничем не могла ему помочь, разве что найти ему из хорошей семьи подходящую невесту. Но Дмитрий о женитьбе и слышать ничего не хотел. Ему нравилась свободная, безрассудная жизнь. Ему даже стало все равно, продавались ли его картины или нет, денег ему отец и так достаточно давал.

По возвращению из Тбилиси Батуми показался молодому художнику еще более незначительным и крохотным, а его полотна – такими выдающимися и великолепными, что это несоответствие постоянно больно било по тонким струнам его творческой души.

Во время учебы в городе на Куре, очарованный древней историей и культурой этого города Дмитрий часами бродил по старинным улочкам центра, зарисовывая понравившиеся ему пейзажи. Только сами тбилисцы показались ему слишком чопорными и надменными, готовыми в любой момент подчеркнуть твое провинциальное происхождение. «Я чувствую себя тут совершенно чужим, и почему я не родился грузином? Правильно отец говорит, когда сердится: нам, грекам, нужно жить только на нашей исторической родине, то есть, в Греции. Только там никто не станет нами пренебрегать и помыкать».

За время учебы молодой батумчанин так ни с кем близко и не сошелся. Приятельские отношения сложились лишь с неким Ираклием, который, как показалось Дмитрию, на самом деле интересовался его творчеством. Перед его отъездом из Тбилиси Ираклий пообещал, что обязательно приедет навестить его в Батуми. И слово свое сдержал.

– Кто там еще в такую рань?! – недовольно крикнул, еще лежа в кровати, Дмитрий, когда в одиннадцать часов утра ему кто-то настойчиво звонил в дверь.

– Открывайте, гости из Тбилиси приехали! – ответил знакомый голос.

– О! Гамарджоба, генацвале! Вот не ожидал! Очень рад тебя видеть, Ираклий!

– Гамарджоба, дорогой Дима! Как я и обещал, я приехал к тебе в гости! А у тебя тут шикарно! Ты один живешь? – рассматривая берлогу холостяка, поинтересовался гость.

– Один, совсем один! Проходи, гостем будешь! А ты где остановился? – спросил его Дмитрий.

– Пока нигде.

– Так, давай, у меня! Вот тут на диване тебя и размещу, – предложил хозяин.

– Спасибо, друг, с удовольствием воспользуюсь твоим южным гостеприимством! К тому же, мне надо с тобой серьезно поговорить. Есть одна неплохая идея, – Ираклий стоял посреди мастерской Савулиди и, поворачивая энергично голову то направо, то налево, бросал оценивающие взгляды на его картины.

– Любуюсь я на твои шедевры, Дмитрий, хорошо ты рисуешь, дружище, ничего не скажешь! Море у тебя, ну, прямо как у Айвазовского! – похвалил его Ираклий, и лучшего комплимента для его творчества быть не могло. Дмитрий сразу воспрянул духом, но, поотвыкнув за последнее время от таких лестных комплиментов, решил еще раз переспросить друга:

– Ты это правда так считаешь, Ираклий, или просто так сказал, чтобы угодить мне?

– Нет, что ты, дорогой! Я искренне восхищаюсь твоими работами.

Ты очень талантливый художник, Димыч. Кстати, а вот эти копии мировых шедевров девятнадцатого века кто нарисовал? – тбилисский друг внимательно осматривал почти во всю стену копию картины Карла Брюллова «Последний день Помпеи».