Просто Наташа, или Любовь в коммерческой палатке

— Ты ведешь себя естественно. Ты еще больше убеждаешь меня в правильности выбора. Чего не хватает в этом абсурдном мире, так это — естественности.

— Да?! — закричала Наташа. — Тогда вот что! Никакого выбора, никаких моих обещаний! Ничего между нами нет и не будет! И чтоб духу твоего не было возле общежития! — Схватив сумочку, она ринулась к выходу.

Нигилист как бы нехотя повернул голову, посмотрел, как убегает Наташа по проходу между столиками, констатировал:

— Интересно, при чем здесь дух?

И принялся доедать шашлык.

Все было не то, все было не так! Глупо, отвратительно, в голове не укладывалось, как же она дошла до такой жизни: встречается с идиотом, на которого и смотреть противно, а уж если послушать!.. Да пусть он провалится вместе со своим «мерседесом», с ресторанами и деньгами!

Наташа сидела на кровати, закутавшись в одеяло, и дрожала. Очень холодно было в комнате. Слезы текли по щекам. К черту все и бежать на вокзал, сесть в поезд и уехать домой. Что она делает здесь? Ради чего мучается в этом дурацком общежитии? А как хорошо было здесь, когда приходил Сергей, как уютно, тепло, как весело… Было, да сплыло.

Робкий стук в дверь отвлек ее от невеселых мыслей. Посмотрела на часы — одиннадцать. Кто это? Нигилист не так бы постучал. Сергей? С опущенной головой, виноватым взглядом — пришел просить прощения? Сережа, Сережа… она уже простила его. Вытерла слезы и побежала к двери.

На пороге с недопитой бутылкой вина в руке стоял поэт Иван Шерстобитов.

— Ты? — удивилась Наташа и опустила глаза, не в силах сдержать слезы. — Вот дурак, а я-то думала…

— Извини, что огорчил тебя, — виновато пробурчал Шерстобитов. — Это всего лишь я… Можно посидеть у тебя, хоть несколько минут. Больше никого не хочу видеть.

Наташа посторонилась, пропуская его в комнату. Уж если это не Сергей, какая разница, кто.

— Смотри, будешь руки распускать или гадости говорить, я тебя чем-нибудь стукну, — предупредила Наташа поэта.

Шерстобитов, словно бы ждал этих слов, тотчас же замотал головой.

— Да нет, ты не бойся меня… Просто посижу чуть-чуть и пойду. Невмоготу сидеть одному, дрянь жизнь. Никакого смысла нет. Стихи никому не нужны… Говорят, дохода не приносят, даже удивляются в издательствах, смотрят, как на марсианина: ты что, не понимаешь? Пушкина не издаем, Цветаеву продать не можем, а ты со своими опусами лезешь… — Он горестно махнул рукой, глотнул из горлышка, предложил Наташе: — Хочешь?

— Спасибо, — покачала головой Наташа, присаживаясь на кровать. — Я сегодня уже выпила шампанского… четвертый раз в жизни.

— А почему плачешь? Тоже все хреново?

Наташа молча кивнула. Она уже не боялась Шерстобитова, не злилась на него, что пришел нежданно-негаданно. Скорее всего она… сочувствовала ему.

— Женьке Петинову легче, — пробурчал Шерстобитов. — Он прозаик… Уехал к себе в Тамбов, говорит, сяду, напишу роман о мафии. И напишет. И книгу выпустит. А мне что делать?

— Тоже напиши про мафию. Или поэму сочини про перестройку, наверное, напечатают.

— Да не могу я прозу писать, — с мукой в голосе прорычал Шерстобитов. — Не могу! Пробовал — ничего не выходит. Я же поэт! И поэмы про эту сволочь, которая кровь нашу пьет, — не могу. Я ничего не могу, Наташа. В трех издательствах мои сборники с отличными рецензиями лежали, три книги должны были выйти. Сначала «Современник» бортанул — нет у них денег, бумаги, ничего нет. Потом наше, Волго-Вятское издательство отказало. Была еще надежда, что в «Совписе» выйдет сборничек в кассете, всего-то один лист. Я даже звонить туда боялся. Но вчера не выдержал, позвонил… Все. Хана.

— Да ты не расстраивайся, это ж, наверно, временно все так плохо. Пока займись чем-нибудь и пиши для себя, а потом все утрясется, тебя и напечатают.

— Это не временно, это навсегда. Кончилась поэзия в России. Ты посмотри на этих паскудников, сволочей сытых и прилизанных, которые «Сникерсы» жрут да на иномарках ездят без правил! Они почему такие уверенные и такие сытые? Потому что я, поэт Иван Шерстобитов, голодный и ни на что уже не надеюсь. Нет у меня впереди ничего, нет! Раньше были суки партийные, теперь — суки банковские, а разницы между ними — никакой. Плевать им на поэта Ивана Шерстобитова, не нужен такой, а они — нужны! Убьют, если кто сомневаться станет. Гаденыши прыщавые!

— Что это ты разругался здесь? Перестань.

— Вот видишь… — Шерстобитов снова приложился к горлышку бутылки. — Я тоже сволочью стал, грубо выражаюсь при даме. Ты знаешь, какая ты красивая?! Такая, что даже в стихах описать невозможно. Вот говоришь мне: не вздумай руки распускать. А я боюсь к тебе и притронуться. Потому что когда просто смотрю — уже на душе светлее становится. — Он улыбнулся ей, и таким детским, таким наивным показалось вдруг его лицо, что Наташа тоже улыбнулась. — А если прикоснуться — так от этого и умереть можно. Хочешь, я умру за тебя, Наташа?

— Нет. Если ты уже сдал экзамены, возвращайся к себе домой и занимайся каким-нибудь делом. И все будет хорошо.