И вот что-то особенное, женское созрело в Анюте, пройдя через страдания и радость, родилось новое чувство, захлестнувшее Петра. Да, он был ошеломлен этим чувством. В девчонке Анюте родилась женщина, будто вскипела в ней кровь неведомых предков, будто захотела Анюта победить в сознании Петра всех женщин и решила больше не стесняться, не прятать того, что дала ей природа. Женщина в ней расцвела внезапно и прекрасно. И однажды он услышал шепот: «Милый, я боялась, что у нас не будет ребенка… Он будет, он со мной!»
И с этого мига Петр понял, что Анюта теперь переменилась… Она стала медленнее ходить, кажется, медленнее и глубже дышать, терпеливо выслушивать всех, но прислушиваться только к себе, — она пила, ела, спала, горевала и радовалась за двоих, и «он» был при этом главным во всем.
До семи месяцев беременности Анюте подходили все ее одежды, все платья и пальто. А вот уж потом… пришлось сшить черный вельветовый сарафан, и еще какую-то легкую размахайку, и пальто с запасом в поясе. Анюта стала смущаться своего вида, больше сидела дома и лишь по вечерам выходила погулять, шла мелкими осторожными шажками, опираясь на руку Петра, который тоже старался не смотреть в глаза прохожим.
Тяжесть и страх, предчувствия и непонятные сюрпризы подарил этот малютка, этот чудо-человечек, перевоспитавший, приучивший маму и папу к тому, что «он, она, оно» — есть, и очень скоро, что бы там ни было, появится на свет божий, прокричит свое требовательное, властное «уа!».
Напряженно и даже со страхом ждал Петр встречи с Анютой и сыном, всем позвонил, всех пригласил. Перед больницей оказалась целая толпа друзей и знакомых.
Мельканье лиц, улыбок, рук, цветов, какие-то советы, наставления, шутки и «колотун, мандраж», — видел, слышал и чувствовал молодой отец, и все-таки происходящее казалось нереальным.
И вот в дверях она, бледная, улыбающаяся мама Анюта. Голубой сверток несет медсестра в белом халате. Кто-то подтолкнул Петра сзади:
— Иди, встречай, бери свое чудо на руки.
Петр, не зная, куда деть цветы, сунул их в чьи-то руки и медленно, удивляясь и стыдясь своей неторопливости, подошел к Анюте, поцеловал ее, принял на руки сына. Легкий сверточек он взял, будто охапку дров, и засмущался. Ему еще никогда не было так неловко перед людьми, а почему, он не понимал. Перед ним расступались все, а он шел и шел куда-то, пока не услышал:
— Эй, батька, вон ведь где машина, топай туда!
Сели в такси и вскоре оказались дома. В комнате было тепло, чисто, празднично.
Анюта развернула малыша на столе и спросила:
— Узнаешь? Нравится? — Она спросила негромко, робко, и Петр сразу понял, какую боль ей пришлось перенести, как она изменилась, как непохожа на прежнюю.
И вот он увидел на столе своего наследника. Розовые кривые ручки и ножки конвульсивно подергивались. Он вгляделся. Большие, чистые человечьи глаза, они искали что-то вовне и в себе, они приглядывались, спрашивали. И что особенно поразило Петра — они уже говорили о чем-то своем.
Младенец не выдержал долгого общения, он судорожно сжался, стал похож на сморщенного старичка, и Петр впервые услышал крик сына — он вылетел из крошечного рта с такой силой, будто голосу уже давно было невыносимо тесно в детской груди.
— Ну, ну, капитан, помолчи, — сказал Петр с чувством отчаяния, не зная, как успокоить младенца, что нужно делать теперь с ним.
— Давай-ка, давай-ка, иди на кухню, — сказала Анюта, — приготовь коляску, поставь большую кастрюлю на газ. Иди, иди, не мешай, видишь, он тебя боится…
…Это как раз Петр испугался своего сына — крошечное загадочное существо выгнало его на кухню, к хозяйственным делам, которых теперь не переделать было ни за день, ни за неделю, никогда. Этот крикливый человечек легко отстранил отца от матери, разъединил, разлучил особой разлукой — одиночеством вдвоем: все было теперь подчинено крику, кормлению, болезням, дыханию сына. Анюта стала жить его жизнью, и муж ей нужен был теперь лишь постольку, поскольку он мог помогать ей в этой жизни за двоих. Врачи, бессонные ночи, ссоры — все перемешалось в одно тягучее, бесконечное что-то, его не разорвать, не отбросить.
Понеслись сумасшедшие дни: детская консультация, магазины, пеленки, наспех сон и снова — все вскачь, вприпрыжку, колесом.
И лишь в неторопливые часы прогулок возвращался покой. Спокойно можно было поговорить с Анютой, а когда Петр шел один — подумать, повспоминать. Каждый поход в сад Бабушкина стал для Петра путешествием в себя.
Однажды после кормления Анюта сказала:
— Сходи-ка погуляй, а то, смотрю, нет у тебя никаких отцовских чувств.
— Без имени еще, вот и кричит, — ответил Петр, пошел в коридор налаживать «тачанку» сына, подарок Даниила Андреевича, и, уложив малыша, вынес ее на улицу. Коляска подпрыгивала, поскрипывала, а сын успокаивался.