Простодушное чтение

И ничего не остается, как вернуться к извечному – к мысли о самовоспроизводстве войны, самовоспроизводстве злобы и воодушевления. («Утоление жажды» писалось Трифоновым честно, вдумчиво, автор хорошо смотрел и видел Туркмению и туркменов, и скорее всего та Туркмения такой в шестидесятые годы и была, но попробуйте сегодня сопоставить мир трифоновского Ашхабада и нынешние реалии царства Туркменбаши.)

Столкновение этносов, представляющих разные времена, разные эпохи? Вечное противостояние азиатов и европейцев?

В повести об этом много. О грядущем втором возрождении Великой Средней Азии рассуждает еще в 1982 году однополчанин Костелянца узбек Каримов, и не только рассуждает – вместе с братом они «держат роту», распоряжаются жизнями русских необстрелянных новобранцев – тело одного из них, Фиксы, сознательно посланного Каримовыми на смерть, и сопровождает герой в трюме летучего саркофага на родину – эпизод из военного прошлого героя, которым начинается повесть и эмоциональной окраской которого определяется весь строй повести. Противостояние Востока и Запада у Ермакова продолжено в шокирующих сценах погрома в Душанбе 1990 года, так называемого восстания «чапанов». Оказавшись в глухой русской деревне и наблюдая жизнь своего как бы абсолютно безмятежного друга, Костелянц не может не предостеречь друга: «Они и сюда придут». Из контекста ясно, что «они» – это Восток, безжалостный, бескомпромиссный, лишенный какой-либо рефлексии, что-то вроде монолитного миллиардного термитника, который наползает на традиционную европейскую цивилизацию, уже почти подчинив себе на наших глазах Германию и Францию.

Или?

Оказавшись в Москве, наблюдая поток людей на вокзалах и в метро, Костелянц ловит себя на мысли: вот русские – кто они? Те же азиаты:

...

«Из Азии изошли народы, в том числе и предки этих озабоченных москвичей – этого красноносого носильщика с железной тележкой, этого сонного синеглазого постового».

А когда непроизвольно приходит ему мысль о повторении душанбинского погрома, но уже в Москве, он (русский) непроизвольно ставит себя в положение жертвы этих погромов.

Не в этносе дело. Слишком неопределенное понятие. Сам герой, ощущавший себя «белым» в Азии, в Москве чувствует себя азиатом.

Ермаковский вариант противостояния гораздо сложнее, нежели противостояние эпох и национальных менталитетов, противостояние Азии, прокаливающей человека, и благостной тихой России.

Один из самых удачных образов в повести – тесть Никитина, деревенский пенсионер Карп Львович. Поначалу кажется, что вот она – почти полная персонификация в повести «идиотизма деревенской жизни», человек-функция, деревенский пенсионер, живущий исключительно по тем законам, что и трава в его дворе, движение солнца и смена лет, труженик и мелкий домашний самодур, регулярный читатель отрывного календаря и незамысловатый философ. Но именно с Карпом Львовичем первым устанавливается у Костелянца душевный контакт. Непростой человек Карп Львович, и не так уж проста безмятежная основа жизни русской деревни, как видится она глазам городского дачника. Для прошедшего в молодости войны самыми страшными в жизни Карпа Львовича оказались все же послевоенные годы, когда его регулярно вызывали в город на допросы по повесткам НКВД (Карп Львович оказался на короткое время в окружении), – и проводы человека в город по повестке из подобного заведения в те времена нельзя было сравнить даже с проводами на фронт. И многие из деревенских, отпущенных потом с допросов домой – пока отпущенных, – не выдерживали: выбирали в лесу сук и пристраивали на него петлю. Карп Львович выдержал. История государства российского и народа российского по экстремальности способна выковывать характеры, способна избавлять человека от инфантильной расслабленности и слепоты не менее, чем азийская.

Отсутствие душевной слякотности, внутреннее знание, что чего стоит в этом мире, укрывающееся за гротескным обликом «колоритного деревенского пенсионера», – вот что смутно чувствует Костелянц в Карпе Львовиче.

Это их общее – Костелянца, Никитина, Карпа Львовича – качество: соответствие реалиям их мира. Для обретения этого качества не обязательно противостояние этносов или эпох. Похоже, это всё обманки, похоже, это просто разные воплощения некой универсальной схемы. Автор не торопится формулировать ее. Разбирать это явление он предоставляет читателю.

Осознать кожей, костями, каков на самом деле мир вокруг тебя, – это полдела.

Инициация ермаковского героя происходит в еще более тяжкой, почти непереносимой экзистенциальной ситуации. Самое трудное – это осознать, что ты сам тоже плоть от плоти этого мира.