Простодушное чтение

У Маканина, например, мы читаем сегодня всё. Есть внутренняя потребность читать, анализировать, обсуждать развитие его мысли. Даже если новое и вызывает внутренний протест. Как, скажем, повесть Маканина Буква «А» в «Новом мире» (№ 4, 2000). После монументального «Андерграунда» (художественного исследования самого понятия «свобода» на материале прожитого нами вчера и проживаемого сегодня), повесть может показаться неожиданной – она про сталинский лагерь, то есть как бы историческая. Но не такая уж она неожиданная, и не так далека по тематике от размышлений писателя в предыдущей вещи.

…Прежде всего, о жанре повести: это не вполне «лагерная» повесть. Лагерь там условный, я бы сказал, условно-литературный. Обозначенное в повести время действия – конец сталинской эпохи. Но в описании лагерной жизни слишком много деталей, вошедших в литературу уже в наши времена (скажем, тема садистских сексуальных извращений). Это не лагерь Солженицына или Шаламова. Это лагерь вообще.

К тому же с первых абзацев повести слишком чувствуется наличие жестко заданной мысли, каркаса некой философской максимы, которую автор будет разворачивать с помощью лагерного материала. А не наоборот – не выращивать мысль из конкретного материала. То есть с самого начала автор настаивает на метафоричности, точнее, притчеобразности своего повествования.

Перед нами некий дальний сибирский лагерь, из которого и бежать бессмысленно, так удален он, так самодостаточен. Сюжет строится на том, что уже год как зеки, поддавшись странному порыву изнутри, реализуют, как сказали бы сегодня, некий проект. На первый взгляд, вполне бессмысленный, – тайком и при молчаливом попустительстве администрации выбивают на скале букву «А». Далее должны последовать и другие буквы, но какие, мы так и не узнаем до конца повествования. Действие повести начинается в момент, когда буква А почти закончена.

Что-то новое появилось в жизни лагеря, что – сразу не понять, какая-то внутренняя сила обнаружилась в зеках, стронулось что-то внутри у всех сразу, и это остро чувствуют и зеки, и лагерное начальство. Что-то начинает разрушать изнутри стройную – да, ужасную, противоестественную, но гармоничную, по-своему, но работавшую до сих пор без сбоев – лагерную иерархию отношений. Зеки испытывают непонятный подъем, начальство, напротив, испугано. Понятие «лагерного мира» у Маканина свое: все они – и зеки, и администрация – за ключей проволокой, в конечном счете, они живут единым организмом, завися друг от друга; у администрации и зеков разные роли, но и сценическая площадка, и режиссер, и общий замысел едины. Все подчиняются некой силе устройства жизни. И сбой происходит как раз там, на верхнем уровне, в самих основах устройства этой жизни. Причем происходит это одновременно везде, слушающий тайком радио начлага чувствует, что и далекая Москва деморализована.

В лагере все начинается с полусумасшедшего зека-вожака, вдруг озаботившегося тем, чтобы вернуть зекам память. Превратить их из исторического мусора в людей, со своим местом в истории, в жизни (этой и той, что будет после смерти), – он требует ставить именные таблички на их могилах. Он придумывает выбивать на скале букву. Иными словами, разрушение устоев лагерного бытия начиналось с проснувшейся у зеков потребности в Языке, в Букве, в Памяти, в посмертной судьбе. В потребности вернуться в некий человеческий высший порядок.

Это экспозиция и сюжетная завязка повести. Первая буква на скале, буква «А» почти готова. Обозначилась. И зеки почувствовали какое-то высвобождающее дуновение. Воля! Причем не физическая, а какая-то другая, не менее необходимая. И дальше в лагерной жизни начинаются странности. Администрация почти капитулировала. Зверства ее теперь выглядят выполнением некоего, почти смущающего самих исполнителей, архаичного лагерного ритуала. Охранники расстреливают вожака-зека, придумавшего затею с буквой, но послушно выставляют на его могиле именную табличку, признавая его победу. Администрация лагеря обнаруживает в себе почти беспредельную готовность к послаблениям режима – улучшение питания, проветривание изолятора, игра в футбол и, наконец, зекам предлагают полуофициальное участие в управлении лагерем.

Но вот странность: лагерная вольница тяготит всех. С расстрелянным зеком-вожаком уходит память о том, какое слово должно было быть на скале, какую букву выбивать дальше и зачем ее выбивать. Право на Букву, на Слово, право говорить уже добыто, а какое слово надо произнести, никто не знает. Так воля становится новой мукой. Маканинские зеки в массе своей не смогли дозреть до Слова. Они смогли дорасти только до тоски по нему, не дальше. И обретенная воля не становится свободой, она становится вольницей. Она уподобляется тому, что эти люди из себя представляют. В финальных сценах опьяневшие от безнаказанности зеки крушат трактором колючую проволоку и лагерные вышки, наедаются до отвала и метят поносом все, что видят – последнее воспринимается ими как высшая форма свободы.