Простодушное чтение

Повествование в романе ведется от первого лица. Повествователь пытается изобразить процесс познания «одинна-дцатилеткой» того, что в романе называется словом «любовь». В качестве таковой изображается психофизиологическая сторона полового акта промеж детишек, богато оркестрованная метафизическими безднами, открывающимися герою, а также обращениями повествователя к Сократу, Платону, Проклону Эльфийскому, Пушкину, Алигьери и т. д., кончая вплетенными в этот текстами именами Марии и Иисуса.

В такой упаковке эротическое чтиво я, например, встречаю впервые.

С одной стороны:

...

«Крик набирал силу по мере того, как девочка сжималась… Я пытался охватить неистовое кошачье тело и сжать его… Я ласкал ее, дрожащую […] упрямо разворачивал сжатое в кулак тельце и все заносил над ним и приноравливал нацеленный снаряд».

А с другой —

...

«От Полинки (героини предыдущей сцены. – С. К.) во мне остался метафизический крик – нота смерти, взятая с чужого голоса. Теперь я знал, что смерть есть, я пережил ее, и она вошла в меня пневматическим органом, наряду с уже известным и прижившимся во мне – чувством любви. Вообще, атлас души невозможен. Ее органы только по видимости возникают в какой-то временной последовательности, а с точки зрения ее подлинной и единственной природы вечности органы уже есть. Вот почему они возникают спонтанно и непредсказуемо и порождают своей беспричинностью наше стремление к пониманию».

Ну и так далее.

Прошу прощения, если утомляю длинными выписками – я пытаюсь предварить упрек в том, что, вырывая фразы из контекста, я намеренно огрубляю, опошляю тонкое, глубокое, трепетное и сокровенное содержание романа; так сказать, стираю пыльцу с крыльев прекрасной бабочки грубыми своими пальцами.

Увы. Никакие «метафизические крики» и экскурсы в литературоведение (скажем, в размышления о пушкинском Дон Жуане) и античную философию не в состоянии создать в этом описании детского блуда поэтическое и философское напряжение. Автор слишком сосредоточен на плотском:

...

«Меня щекотали не только ее вдохи и выдохи, но даже взгляд».

Слово «любовь» употребляется в романе, по сути, как отглагольное существительное. Автор ссылается здесь на «античные традиции», он как бы пытается воспроизвести сам дух и содержание платоновских диалогов. В романе есть сцены из жизни древних, в которых некий отрок описывает свои поэтические и философские взаимоотношения с Сократом. Параллельно, уже в нашем времени, учитель героя-повествователя ведет с ним сократовские беседы о Боге и о Любви. Видимо, предполагалось, что ссылка на поэтику античной литературы поднимет изображение сексуальной жизни «один-надцатилеток» на ее уровень.

Получается же прямо противоположное. Античная поэтика здесь опущена до предложенного автором уровня. Все эти увлеченно вырисовываемые сосочки и коленочки, тщательные описания того, как «ее язык, загибаясь и трепеща, скользил по укромной изнанке моих губ, высасывая остатки шоколадного ила, и я облизывал этот быстрый язык», все эти жеманно-красивые эвфемизмы («коснулся напряженным перстом ее плоти и медленно пошел по ритуальной тропе, миновал слепорожденное, античное око пупка, ступил на рунный алтарь девственной каракульчи» и т. д.), да и, наконец, детальный перечень составных самого процесса (прошу прощения, еще одна цитата:

...

«Вкрадчивым пожатием бедер она напоминала, что между нами не суша, а воды, и я менял торопливую пробежку на плавный брасс. Я все помнил, что нахожусь под сводами ясновидящего лона: мембрум, напряженный до предела, превратился в мембрану, отзывающуюся мимолетную дрожь прикровенной плоти…») —