Простой план

Она тут же отбарабанила мелодию «Когда являются святые» – единственную, которую знала. Подняв крышку, осмотрела струны. Потом нажала на педали, пробежала руками по клавишам. Сара попыталась сыграть для Аманды «Братца Жака», но у нее это плохо получалось, и каждый раз, как она брала фальшивую ноту, ребенок начинал плакать.

Уже поздно вечером – после вручения подарков, праздничного ужина, который я сам приготовил – курица по-корнуоллски с подливкой и гарниром из зеленых бобов и картофельного пюре, двух бутылок вина, – мы занялись любовью прямо на крышке рояля.

Идея принадлежала Саре. Меня беспокоило то, что рояль может не выдержать нашего веса, но Сара, раздевшись, быстро взобралась на крышку и вытянулась на ней, оперевшись на локти и широко расставив ноги.

– Иди ко мне, – с улыбкой поманила она. Мы оба были немного пьяны.

Я освободился от одежды и медленно, все время прислушиваясь, не похрустывают ли ножки инструмента, взобрался наверх и склонился над Сарой.

Это был незабываемый сеанс секса. Пустоты рояля эхом вторили нашим стонам и возвращали их нам в несколько измененной тональности, добавляя резонанса и сочности, обволакивая мягкой вибрацией туго натянутых струн.

– Это начало нашей новой жизни, – прошептала Сара в разгар любовных ласк, прижавшись губами к моему уху, так что дыхание ее выплескивалось шумно и страстно, как у подводного пловца.

Кивнув в знак согласия, я уперся коленом в крышку рояля, и мощная конструкция, казалось, застонала – долгое скорбное эхо пронеслось по деревянному корпусу, и его вибрация дрожью отозвалась в наших обнаженных телах.

Когда мы закончили, Сара достала из шкафа в коридоре бутыль полировальной жидкости и стерла с крышки капельки нашего пота.

В понедельник, во время перерыва на ленч, я заскочил на кладбище и не спеша обошел несколько могил, на надгробных плитах которых прочитал знакомые имена – Джекоба, родителей, Педерсона, Лу, Ненси, Сонни.

Был серый, облачный, ненастный полдень, небо низко нависало над землей и давило своей тяжестью. Веяло какой-то безысходностью и пустотой. За церковным кладбищем маячил лишь горизонт. На могиле Педерсона лежал букет хризантем; желтые и красные, они больше походили на пятна краски, которую выплеснул на надгробие проходивший мимо вандал, чем на символ искренней скорби, коим и было их предназначение.

В церкви Сэйнт-Джуд кто-то репетировал на органе. Его низкие утробные звуки проникали сквозь толстую кирпичную стену и угнетали своей монотонностью.

Снег за то время, что прошло после похорон, так ни разу и не выпал, и новые надгробия выделялись огромными черными глыбами.

Когда я был маленьким, смерть представлялась мне неким водоемом. Чем-то похожим на лужу – может, чуть темнее и глубже; и когда ты подходил к ней, она притягивала тебя к себе и засасывала в свой глубины. Не знаю, откуда взялся именно этот образ, но жил он в моем сознании довольно долго – пожалуй, лет до десяти-одиннадцати. Возможно, он возник из рассказов матери, когда она пыталась объяснить нам таинство смерти. Если так, то, значит, и Джекобу смерть являлась именно в этом образе.

Свежие могилы тоже выглядели как лужи.

Перед уходом с кладбища я немного постоял у нашего фамильного захоронения. Имя Джекоба было высечено прямо под именем отца. В правом нижнем углу могильной плиты еще оставалось место, предназначенное для меня; я это знал, и мне было приятно сознавать, что, если только я не умру в ближайшие несколько месяцев, оно так и останется пустовать. Я надеялся быть похороненным далеко отсюда, под другим именем, и меня это радовало. Такого душевного подъема я не испытывал уже давно. Пожалуй, в первый и последний раз я почувствовал уверенность в том, что поступил правильно. То, что мы в итоге приобрели, стоило цены, которую пришлось заплатить. Мы расставались с прежней жизнью. Когда-то этот кусок гранита был моей судьбой, моим уделом, но я вырвался из этого плена. Через несколько месяцев я окунусь в мир совершенно иных радостей и наслаждений, освобожусь от всего, что прежде связывало меня, мешало жить достойно. Я создам себя заново, вычерчу свой собственный путь. Отныне я сам буду определять свою судьбу.

В четверг, вернувшись вечером с работы, я застал Сару на кухне в слезах.

Я не сразу догадался, что она плачет. Поначалу я лишь уловил скрытую напряженность, некоторую официальность; возникло ощущение, будто Сара злится на меня. Она стояла возле раковины и мыла посуду. Я вошел на кухню, все еще в костюме и при галстуке, и, присев к столу, дабы создать ей компанию, поинтересовался, как прошел у нее день; Сара отвечала односложно, с трудом выдавливая из себя какие-то звуки. На меня она не смотрела; казалось, ее внимание полностью приковано к собственным рукам, орудующим в мыльной пене.

– С тобой все в порядке? – не выдержав, спросил я.

Сара кивнула, но даже не обернулась ко мне. Плечи ее поникли, она как будто сгорбилась. В раковине зазвенели тарелки.

– Сара?

Она не откликнулась. Я встал и, приблизившись к ней, легонько коснулся ее плеча – она оцепенела словно в испуге.