Просторный человек

Женщина забралась с ногами на диван, укуталась пледом, почувствовала себя уверенней от извечной этой женской позы. Да какой она ученый? Какой деятель? Кто спросит с нее?!

В эту ночь опять шли через лес, где-то близко к той, церковной тропе, но иначе. Было поле, уже зазеленевшее, его только перебежать, и — станция. Перебежала. Издалека — гудок паровоза. Надо было успеть, и она бежала, и кто-то (какие-то спутники) — следом. Теперь  о н а  вела, она вроде бы знала. Выскочила на откос, а поезд идет, идет, сперва медленно, потом быстрее. Кто-то впрыгнул, успел. Но не она. Ее потащили, стали подталкивать к вагону; вот рядом ступенька, поручни. Еще кто-то вскочил на ходу, но не удержался, полетел под откос, закричал. «Хорошо, что не схватилась за поручни, хорошо, что не я…» И вдруг в ужасе: «Не я, а кто? Кто?»

И проснулась.

Крик и вправду был. Он шел из Кирюшкиной комнаты: тупой, животный, непробудный крик.

Женщина вбежала.

Валентин метался по кушетке и мычал сквозь сомкнутый рот. Напряженное, синюшное лицо. И — грубое, чужое. Женщина положила ладони на его лицо, стала гладить с силой — от середины лба к вискам, от щек к ушам:

— Полно, полно, успокойся, все хорошо, все будет хорошо. — Кожа липкая, но неприятно не было. Было жаль.

Наконец сошла животная гримаса, черты расправились. Ей даже показалось, что на секунду он приоткрыл глаза. И поспешно смежил снова. Может, показалось. Потом отвернулся к стенке. У него был заросший затылок, мягкие, в колечках от пота спутанные волосы. Две макушки.

Женщина вздохнула многоступенчато, как в детстве после плача: что-то умалилось за эту ночь, а что-то прибыло, схожее с полой водой. И затонули берега.

…как у счастливого ребенка…

Тяжело поднялась, хрустнули коленки.

Я разнимала красную розу
На две особые половины,
Я разнимала красную розу
На две совсем отдельные розы…

Ей долго не спалось. Под крышей поселилась тревога. Она, может, давно жила, но спала днем. А ночью спала хозяйка. Теперь они встретились и долго, немо глядели в глаза друг другу. Женщина зажгла ночник, взяла книгу. Ни одна буковка не оставила отпечатка на восковой дощечке ее памяти. «Надо что-нибудь почитать по науке. Схожу-ка завтра в библиотеку, вот что. Да. И завтра же позвоню кое-кому из ученых…»

Утром проснулась от солнца. Значит, поздно: к ней солнце приходило лишь после девяти. Дверь в Киркину комнату открыта. Валентина нет. На стуле записка.

Женщина подошла, задохнувшись:

«Милая Анна Сергеевна!

Я получил от Кирилла письмо (помните, мне звонили с той квартиры?). Он просил подготовить Вас, но я не умею. Кирка женился. Там, где служит. Там и останется жить: жена уехать не может, у нее больна мать. Не волнуйтесь.

Все будет хорошо.

Спасибо Вам.

Ксаверий».

Никакого галстука на спинке стула.

На столе — ни одной тетради с записями.

Зазвонил телефон.

— Жанна! — Ласково, но твердо зазвучал начальственный бас. — Ты чего прохлаждаешься?

— Я…

— Что, заболела? Голос какой-то…

— Нет, нет, я здорова. Все хорошо. Сейчас приеду. И привычно глянула на часы.

ГЛАВА X ЛОГИКА НЕЛОГИЧНОГО

С некоторых пор Татьяна Всеволодовна была для Аси укором совести. Облеченная недоверием, выбитая из привычной колеи, Ася была уже чем-то чуждым себе, ее поведение дома больше не выражало ее сущности. Как если бы вдруг прошло пустое платье, шевеля рукавами.

Живая, человеческая, она догоняла это платье где-то на лесенке больницы, незаметно впрыгивала в него. Там же после дежурства его и покидала. На этот болезненный маскарад уходили все силы. Даже Вадиму, даже Сашке (куда уж там Татьяне Всеволодовне!) не перепадало ничего. Но Сашка — кусочек ее, неотъемлемый, Вадим… почти то же… И лишь одинокая, странная эта женщина… Да разве можно так — впустить в свой дом (дом — не всегда четыре стены), а потом — кыш, кыш отсюда?! Разве это не отягчает совесть?

Ася не могла теперь подарить ничего, кроме внешних забот. И она пошла к ФЕЕ, наврав дома, что нужно в неурочное время в больницу на собрание, поскольку вся деятельность, возглавляемая ФЕЕЙ, была названа благотворительностью («Любишь помогать, помоги мне, м н е!»).

Но сначала для правдоподобия (вдруг проверит?) забежала в клинику. Прошла по своему этажу, кивнула больным из дверей палаты, спустилась в терапию. Она не так уж беспокоилась об Олеге (что-то отталкивало), но чувствовала обязательства, скорее, впрочем, человеческие, чем медицинские.

Здесь, в палате, чище, воздух легче — хоть кровью да гноем не пахнет!

Олег Клавдиевич встретил ее сумрачно.

Он с тех пор, как понял о них с Вадимом, будто закрылся перед ней. Старался даже не глядеть. Но Ася пропускала это мимо внимания.

— Ну что, как дела?