Пространство Эвклида

Я учитывал: будет или нет ученик художником, руководитель должен дать ему исследовательскую сноровку при анализе предмета через изображение.

Я уже тогда возмущался системами наших общих школ, делающих из рисования забаву, мучительную для ребят.

— Петя Петров, нарисуй, что ты сегодня видел по дороге в школу?

Или:

— Белеет парус одинокий в тумане моря голубом… — с пафосом продекламирует он или она классу и:

— Вот нарисуйте, дети, эту картину.

Беда не в том, что ребятишки еще не видели никогда моря, можно упражняться и с серым козликом, жившим у бабушки, — результат будет тот же: ребенка через изображение сталкивают с ложью масштаба, дают ему непосильный символ вещи и отстраняют и заглушают надолго встречу с непосредственным, захватывающим действием изобразительного материала.

Когда я проводил опытные занятия в одном из детских приютов, у меня был такой случай: к рисующему малышу лет трех подошла няня и предложила ему нарисовать дом; карапуз удивленно поднял на нее лицо и сказал:

— А где мне взять такую большую бумагу? — подумал и прибавил: — Да еще не бумажную, а каменную…

Малыш был на верном пути, из него выйдет толк: он сумеет дощупать предмет основательно.

Однажды в комнату, где мы занимались, вошла мать и с ней девушка лет семнадцати.

— Я привела мою дочь познакомиться… Сегодня день ее рождения, и мы вас просим пообедать с нами! — сказала мать.

Мальчуганы обрадовались этому сообщению, побросали карандаши и потащили меня мыть руки, а оттуда в столовую.

За столом было молодо: подруги девушки, их братья, студенты и гимназисты, и среди них вкраплено несколько взрослых родственников.

Леля сидела наискосок передо мной.

Длинного разреза глаза с темными зрачками, сильно опушенные ресницами, недооткрывавшиеся веки и черные брови, незаконченные у переносья, придавали некоторую не-русскость ее лицу. Темные, с пробором посередине волосы очерчивали небольшой лоб. Прямой, с легким выступом над губами нос, с четко развитыми крыльями, при улыбке давал выражение некоторой заносчивости, которая встречается у избалованных детей. Губы девушки, совершенно неправильные по симметрии, говорили о ее легкой смущаемости, а когда эти губы упрятывались толщинками их змеек к зубам, то они выражали скрытность характера их владелицы.

Лицо Лели казалось недоделанным: какие-то физические импульсы словно не добрались обработкой формы до внешних их заполнений, казалось, двое художников рисовали одну голову, исправляя ее друг за другом.

Коричневое платье с отложным кружевом на воротнике казалось без воли девушки сшитым и надетым на нее.

Весной они уехали в деревню, а я поехал с приятелями на роспись, которую мы получили в Саратове^[161].

Не могу понять, откуда у провинциального подрядчика-иконописца нашлась смелость поручить нам эту работу, подрывавшую нашей конкуренцией экономику местных иконников.

Взялись мы за дело рьяно, с юношескою развязностью объявили войну всему захолустному убожеству. Слетелись мы в нижневолжскую столицу победителями заранее над дурным вкусом и над рутиной. Наскоро оборудовали леса, прочности которых мы менее доверяли, чем собственной ловкости и балансировке на них, и приступили к работе.

Это было время, когда Васнецов прогремел своими композициями Владимирского собора в Киеве^[162]. Его модернизованный византизм вызвал уже подражания в среде росписчиков. Уже появились расширенные глаза у церковных персонажей и лилии в орнаментах — от Васнецова и лилово-зелено-коричневый колорит — от декадентства.

Это было время «Весов» и «Скорпионов»^[163], утончающих и разлагающих на спектры видимость. Время симфоний Андрея Белого^[164] с их дурманящими нежностями недощупа и недогляда, время Бердслея^[165], когда запунктирились и загирляндились кружочками все книги, журналы и альманахи передовых издательств. И это было время, когда венский модерн с беспозвоночной кривой и с болотным колером вышел на улицы: Ярославским вокзалом, купеческими особняками и «бледными ногами» Брюсова^[166] — и приобрел, казалось, полные права гражданства.

С другого конца происходило иное.

Дошла ли беспозвоночная линия модернизма до низовых обитателей, живущих слухами, приметами и скукой, от некуда силы излить, но в низах уже забурчали говоры о том, что страну их рушить замышляют, что хотят «изничтожить истинно русское естество». На Волге, на этой родине электрической лампы^[167] и разбоя, повеяло хмельной черной удалью.

Гермоген был тогда викарным епископом Саратова. Подкупающая внешность, светская образованность и активность способствовали его популярности на Поволжье и авторитету среди черного духовенства^[168] безликого синода.

Под крылом Гермогена в Царицыне подрастал баловень черной стаи, неистовый Илиодор^[169].

Страна начинала уподобляться человеку, у которого в Москве чешется голова, а пятки ему щекочут на Волге.

В такой атмосфере^[170] начали мы проводить нашу живописную линию на стенах старинной саратовской церкви в пекле низовых замыслов.