Простые радости

– Да, – призналась Джин, которую это необычное приветствие застало врасплох. – Лиса, наверное, но точно не знаю – это подержанное.

– Боюсь, вам придется оставить его здесь – у меня жуткая аллергия. Простите за занудство.

На ней были красные туфли без задников, которые звонко шлепали по плитке пола, когда она вела Джин по общей прихожей к ряду вешалок. Самой же примечательной чертой, которую Джин изо всех сил старалась не замечать, с трудом выпутываясь из преступного жакета и вешая его, было то, что она ходила с палкой. А ее ладони и запястья были перевязаны странными кожаными ремешками, так что свободными оставались только пальцы.

– Хотите чаю? Только молоко кончилось, – сказала Марта, открыла дверь в свою квартиру, которая занимала нижний этаж в задней части здания, и проводила Джин в просторную комнату с высокими потолками.

Она была оборудована как мастерская художника, но у одной стены был диван, а у окна – кушетка и кофейный столик. Надо всем возвышался мольберт с холстом, размеченным едва заметными линиями. Стол на козлах был завален мятыми тюбиками с краской, банками с кистями, тряпками в пятнах и засохшими палитрами. В одном углу громоздились, как гигантские ломти хлеба, холсты. В букете соревнующихся между собой запахов ни один не был приятным – пахло скипидаром, стиркой, полной окурков пепельницей и остатками обеда.

Распознав бедность, Джин извлекла из фирменной сумки универмага “Питер Джонс” коробку флорентинок и немного неловко протянула ее Марте.

– Это я вам принесла.

Медленная широкая улыбка преобразила ее осунувшееся лицо, и пока она длилась, Марта была очень красивая.

– Правда? Спасибо Господу за вас. У меня сто лет не было такого угощения. Давайте их сейчас съедим. – Она принялась рвать картонную упаковку раньше, чем у Джин появилась возможность сесть. – Я сварю к ним кофе. Ненавижу чай без молока. Пойдемте на кухню.

Она показала палкой вперед, и Джин зашла в узкую длинную комнату. Там был несусветный беспорядок. В раковине и на сушке громоздилась грязная посуда, а на маленьком столике, покрытом желтой клеенкой, прожженной и расплавленной в местах соприкосновения с горячими кастрюлями, помещалась пара кожаных сапог и жестянка обувной мази. Кафель на стенах был забрызган жиром и растительным маслом – чем ближе к плите, тем гуще. На прогнувшихся полках теснилась щербатая посуда, пыльные банки с приборами и всяческие неаппетитные пакеты и коробки.

Джин с опаской двинулась по липкому полу, который хрустел под ногами коркой рассыпанной соли, а может, сахара, мимо деревянной сушилки, увешанной предметами женского белья, которое обычно не выставляют на всеобщее обозрение – плотными черными панталонами, нижними рубашками и чулками телесного цвета, похожими на сморщенные ноги. Хозяйственные усилия самой Джин никогда далеко не простирались, но даже она ужаснулась. Марта же, которую, казалось, этот хаос совершенно не смущает – или она попросту его не замечает, – весело что-то напевала и, выудив из завалов две чистые кружки, быстро протерла их полой блузы.

Когда они вновь обосновались в мастерской с кофе и разорванной коробкой печенья, Джин спросила:

– А вы многое помните со времен, когда вы были в лечебнице Святой Цецилии?

– Да, – сказала Марта с набитым печеньем ртом. – Я помню все, кроме тех моментов, разумеется, когда меня по уши накачивали опиатами. Они ничего не смогли для меня сделать. Когда меня выписывали, я себя чувствовала ничуть не лучше, чем когда я туда поступила. Но, возможно, меня и не собирались вылечить, а просто хотели дать передышку моим родителям. Тогда я об этом не думала; мне только потом это пришло в голову.

– Я так поняла, что вы больше не видитесь с родителями, – сказала Джин, осторожно касаясь этой деликатной темы.

– Откуда вы знаете? Вы с ними говорили? – Марта потянулась за очередным печеньем.

– Да, потому что разыскивала ваш адрес. Ваш отец просил передать вам добрые пожелания.

Что-то вроде того. Джин не смогла вспомнить точное выражение, только свое впечатление отчужденности, одновременно и не родительское, и не христианское.

Марта подняла брови.

– Что ж, – сказала она, – неожиданный поворот.

– Он сказал, что ваша мать не очень хорошо себя чувствует. Это основное.

– Черт. Видимо, придется с ними связаться.

– Да, чтобы не жалеть потом, – сказала Джин, оказавшаяся в какой-то странной роли посредника между людьми, с которыми не знакома.

Этот непрошеный груз ответственности, кажется, давал ей право на некоторое любопытство.

– Вы поссорились?

– Мне надоело, что они все время мной недовольны. – Она рассеянно сколупнула с блузы засохший струп синей краски.

– Слишком разные взгляды?

Краска под коркой была еще мягкая, и буквально за пару секунд Марта умудрилась заляпать синим чашку с кофе, юбку и лицо.

– Это слабо сказано. Любая тема вызывает ожесточение. Религия, политика, искусство, жизнь. Моя жизнь, по крайней мере. Они по сути эдвардианцы, абсолютно потерянные в современном мире. И ничего не могут с этим поделать.