Простые радости

Сквозь запотевшие окна автобуса Новый лес выглядел безрадостно: примятый тростник и кучки ободранных деревьев под свинцовым небом. Мать промочила ноги за несколько шагов по тротуару к месту сбора, и теперь это стало главной темой ее жалоб. Сама Джин, которая держала зонт, но не могла им воспользоваться и основательно вымокла, съежилась на сиденье и яростно курила.

В Болье мать не удалось уговорить выйти из автобуса. Было слишком сыро и холодно, и она сдалась без боя.

– Я с удовольствием тут посижу и полюбуюсь видом. Ты иди, – подгоняла она Джин, которая безо всяких уговоров была готова побыть несколько минут без матери.

Она вместе с другими посетителями прошлась вдоль гаража со старинными машинами, наслаждаясь временной передышкой вдали от потока материнских высказываний. Она подумала, что некоторые привыкшие к одиночеству люди уходят в себя даже в компании, а других, как ее мать, наличие аудитории делает разговорчивыми, и они изливают свои мнения и умозаключения, нисколько не беспокоясь о чувствах окружающих.

На экскурсию был отведен час – больше, чем нужно для того, чтобы осмотреть небольшое собрание автомобилей и несколько комнат дома, открытых для посетителей, но Джин не торопилась возвращаться; она наслаждалась тишиной и возможностью бродить без помех. Когда рядом идет мать, она вцепляется в ее руку и висит на ней, будто в любой момент может опрокинуться и намерена увлечь за собой Джин, если это произойдет.

Вернувшись к автобусу в назначенное время, она обнаружила, что он готов к отправлению, двигатель заведен, а остальные пассажиры томятся в ожидании. Она доковыляла до своего сиденья под огнем неодобрительных взглядов.

– Я думала, с тобой что-то случилось, – сказала мать. – Все тебя ждут.

Пока двигатель был выключен, в автобусе стало холодно, и она съежилась внутри своего пальто, натянув воротник до ушей.

– Я не опоздала, – прошептала Джин в ответ и в доказательство предъявила циферблат своих часов. – Это все остальные пришли рано.

Извиниться было бы довольно просто, но ей было слишком стыдно.

Водитель повез их обратно окольными путями через Брокенхерст и Суэй – “чтобы вы полюбовались пейзажем”, произнес он печально, поверх завывания дворников и пулеметной очереди дождя по металлической крыше. Удушливый сигаретный дым внутри автобуса и бурлящие небеса снаружи не оставляли живописным видам ни единого шанса.

– Должна сказать, что я разочарована, – вынесла свой вердикт мать, пока гости толпой заходили в отель, встряхивая зонтики, наполняя фойе облаками пара и грибным запахом мокрых плащей.

Это замечание вызвало единодушное согласие присутствующих. Все стали обмениваться утешительными банальностями о погоде и рисках путешествий не в сезон, ледяная сдержанность последних дней совсем растаяла, и в зал они двинулись сплоченной компанией, жизнерадостно ворча. Потом мать Джин будет описывать этот день как лучший за всю поездку. Выезд, видимо, очень ее утомил, и она рано ушла спать. Они в последний раз поели в столовой – томатный суп, рыбные котлеты с жареным картофелем и горошком и бисквит с хересом – и сыграли в криббедж с управляющим банком на пенсии и его женой: они тоже участвовали в вылазке в Болье. В процессе разговора выяснилось, что они живут меньше чем в тридцати милях отсюда, в Блэндфорд-Форум, и после войны каждый год приезжают в один и тот же отель. Джин даже семь дней в этом месте показались вечностью, и от их самодовольства ей стало тоскливо и гадко.

В Лондоне они никогда не были и туда не собирались. Говорят, там невозможные пробки и толпы стиляг – им такое и даром не нужно. Другие проявления прогресса, телевидение и автомобили, ожидала такая же быстрая расправа. Первое было признано угрозой семейной жизни; второе пагубно для сельской местности и опасно для общества. Интересно, подумала Джин, отчего же такие заклятые враги автомобилей так ухватились за поездку в Болье, но вежливость не позволила ей задать этот вопрос. Вдобавок свои суждения они высказывали с безапелляционностью, которая никогда не встречала противодействия, а столкнувшись с ним, могла его и не распознать. И она, внутренне кипя, стала сочинять “Колонку Кэт” о провинциализме, которая, конечно, будет непригодна для печати, зато смягчит ее злость.

В матери Джин они нашли родственную душу, хоть и в некотором роде анархическую: она была склонна соглашаться со всем, что они говорили, но иногда, неправильно расслышав, в результате поддерживала противоположную точку зрения. Джин не раз пришлось вмешиваться и вежливо возвращать ее в нужное русло. Такая беседа требовала усилий, и когда мать, утомленная накопившимися за день впечатлениями, объявила, что готова отправиться в постель, Джин испытала облегчение.

– Какая милая пара, – сказала мать, когда они поднимались в номер; хмыканье Джин она приняла за знак согласия. – Жаль, что мы с ними не познакомились еще вначале.