Простые смертные

Это было, конечно, не любовное послание, но все же ее записка была мне дороже любого другого послания, какое я когда-либо получал. Эта ее решительная буква «Х» выглядела одновременно и удивительно интимной, и какой-то рунической. И почерк у нее был совсем не девчачий; он был, правда, немного неровный с точки зрения каллиграфии, словно она писала в поезде, но вполне разборчивый, особенно если чуточку прищуриться; и это, безусловно, был ее почерк. Господи, сегодня у меня сплошные открытия. Я свернул записку и положил в бумажник; потом схватил куртку, с грохотом сбежал по лестнице и, выскочив на улицу, побрел по следам Холли, оставленным ею не более десяти минут назад в глубоком, по колено, снегу. Утро было действительно очень холодным, зато голубое небо сияло той самой голубизной, какой, должно быть, окутана наша Земля, когда на нее смотришь из космоса; и теплые лучи солнца были как дыхание любимой; и сосульки таяли, истекая сверкающей капелью на крутых, совершенно сказочных улочках; и люди, которые шли по этим улочкам, были всей душой влюблены в горы; и дети вокруг радовались жизни; снежки так и летели с одного тротуара на другой, так что мне пришлось поднять руки и крикнуть: «Je me rends!»[117], но один снежок в меня все-таки угодил; я обернулся, отыскал глазами маленького шельмеца, схватился за сердце и притворился, что умираю; «Il est mort! Il est mort!»[118] – завопили юные снайперы, но стоило мне воскреснуть, как они бросились улепетывать, рассыпавшись, как осенние листья. Так, теперь за угол – вот и площадь, моя самая любимая площадь в Швейцарии, если не во всем мире, отель «Ле Зюд», островерхие крыши домов, исполненных гражданской гордости, таких аккуратных и одинаковых, словно все они построены из конструктора «Лего». Часы на церкви пробили девять раз; со всех сторон в небо вздымались белые альпийские вершины; торговец блинами устанавливал свой лоток напротив кондитерской, где вчера все это и началось; «Я не влюблен», – убеждал я себя, зная, что au contraire[119] так оно и есть: я влюбился; и у торговца блинами был такой вид, словно он знает, что я всюду вижу только лицо Холли, что она отражается в любой поверхности, движется, поворачивается – видны то затылок и шея сзади, то губы и подбородок, то волосы и одежда; в ушах у меня звучали эти ее «вроде как», «врешь!» и «дерьмо»; я вспоминал ее чуть заостренные, эльфийские уши; ее нежность; ее чуть приплюснутый нос; ее настороженные, голубые, как небо, глаза; ее шампунь с маслом чайного дерева из магазина «Боди шоп»; я чувствовал, что она приближается ко мне с каждым шагом. Интересно, о чем она сейчас думает? Пытается угадать, приду я или нет? Транспорт еле двигался по улицам, засыпанным снегом, но я все же решил подождать, когда включится зеленый свет…

Кремовый «Лендкрузер», залепленный мокрыми комьями грязного снега, проехал совсем рядом со мной и остановился. Прежде чем я успел разозлиться, что теперь придется его обходить, водитель, опустив тонированное стекло, высунулся в окошко, и я решил, что это просто какой-то турист, который хочет спросить дорогу. Но я ошибся. Я узнал этого коренастого смуглого водителя в рыбацком свитере.

– Добрый день, Хьюго. Выглядите как человек, у которого сердце поет. – Его новозеландский акцент был поистине неистребим. – Элайджа Д’Арнок, король «Кембриджских снайперов», – на всякий случай представился он.

Я заметил, что на заднем сиденье сидит еще кто-то, но Элайджа меня этому человеку не представил.

– То, что вы практически не удивились, встретив меня, – сказал я Д’Арноку, – наводит на мысль, что это не случайная встреча.

– В самую точку. Вам привет от мисс Константен.

Я понял: мне придется выбирать между двумя метаморфозами. Одна называется «Холли Сайкс», а вторая… А какова, собственно, эта «вторая»?

Элайджа Д’Арнок похлопал по дверце своего автомобиля.

– Прыгайте в машину. Лучше выяснить, что к чему, чем умирать от любопытства, пытаясь отыскать разгадку. Сейчас или никогда.