Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Как и выше, Гончаров утверждает, что цензура вынуждена карать Писарева, но уже по другой причине: «здоровая критика», которая должна была бы заняться опровержением его статьи, не вполне к этому готова. Обратим внимание и на характерное для цензоров этого периода разделение публики на нравственно и интеллектуально самостоятельную и подверженных соблазну «мечтателей», которых следует уберегать от писаревской агитации. Схожих взглядов после 1865 года будут придерживаться и театральные цензоры (см. главу 2 части 2). Тем не менее оптимальным средством борьбы с подобного рода убеждениями Гончарову казалась именно публичная критика. О потребности в «разумной критике» он будет писать и в других отзывах (см., напр., Гончаров, т. 10, с. 207), связывая необходимость цензурных репрессий с ее отсутствием. Некоторые отзывы Гончарова, с их подчеркнутой объективностью и аналитическим подходом, вообще напоминают рассуждения литературного критика. Таков, например, разбор романа Эркмана-Шатриана «Воспоминания пролетария», опубликованного в том же «Русском вестнике», в отзыве о журнале от 7 февраля 1866 года:

Всё, что происходит в романе «Воспоминания пролетария», во-первых, не ново для русской публики, частию пережившей эту революцию, частию давно прочитавшей книгу Луи Блана и других авторов, а во-вторых, никакая аналогия, параллель или применение к существующему у нас порядку немыслимы, как по духу обстоятельств, так и по настроению умов, следовательно, все подобные описания совершенно безвредны, а русское общество может относиться к ним только объективно, как к любопытным явлениям чужой и не свойственной им жизни (Гончаров, т. 10, с. 206).

Очень осторожно высказанное убеждение Гончарова, что независимый суд и строгое общественное мнение могли бы послужить более эффективными средствами противостоять «нигилизму», чем цензурные репрессии, едва ли согласовывалось с представлениями Валуева об административных функциях цензурного аппарата. Судя по всему, Гончаров был не в восторге от курса, избранного министром. Так, 23 декабря 1865 года, через две недели после создания разобранного отзыва, Никитенко записал в дневнике:

Вечер просидел у меня Гончаров. Он с крайним огорчением говорил о своем невыносимом положении в Совете по делам печати. Министр смотрит на вопросы мысли и печати как полицейский чиновник; председатель Совета Щербинин есть ничтожнейшее существо, готовое подчиниться всякому чужому влиянию, кроме честного и умного, а всему дают направление Фукс и делопроизводитель. Они доносят Валуеву о словах и мнениях членов и предрасполагают его к известным решениям, настраивая его в то же время против лиц, которые им почему-нибудь неугодны. Выходит, что дела цензуры, пожалуй, никогда еще не были в таких дурных, то есть невежественных и враждебных мысли, руках (Никитенко, т. 2, с. 555–556).

В последующих отзывах о «Русском слове» Гончаров продолжал очень осторожно рекомендовать судебное преследование, а не более опасное для журнала административное наказание. Второе предостережение журналу было объявлено после выхода поразившей всех без исключения цензоров антирелигиозной статьи Писарева «Исторические идеи Огюста Конта». Возражая цензору Скуратову, Гончаров писал:

…эта административная мера в настоящем случае, и именно по поводу превратного истолкования значения христианства (в статье «Исторические идеи Огюста Конта»), оказалась бы, по моему мнению, менее удобоприменимою, нежели судебное преследование, так как в мотиве предостережения по этой статье понадобилось бы значительно смягчить против истины степень проступка; если же оный будет обозначен с надлежащей точностью, то очевидно станет для всякого, что такое нарушение подлежало бы не административной мере, а взысканию по суду.

Кроме того, второе предостережение за XI-ю книжку «Русского слова» миновало бы наказанием главного виновника, то есть автора означенной статьи г-на Писарева, который, как объявлено в этом и других журналах, вместе с некоторыми сотрудниками отделился от редакции; тогда как по суду он первый был бы подвергнут ответственности.

Наконец, кажется, нельзя сомневаться, что как упомянутое вначале капитальное нарушение правил печати (в статье Писарева), так и другие вышеизложенные послужат достаточными поводами судебной власти принять относительно «Русского слова» решительную меру, которая бы разом положила предел вредной пропаганде этого журнала (Гончаров, т. 10, с. 203).