Протагонист

– Это всё из-за Леси, да? Она маленькая, а ты большой. Я уже так привыкла, что ты всё сам, сам, сам, что даже и не подумала испугаться тебя отпускать. А ты ведь тоже маленький, сыночек мой, а я забыла. Я забыла о тебе, Алёшенька… Иди-ка ко мне. – Она хлопнула рядом с собой по полке. Обняла меня. От мамы пахло поездом, но прорывался и запах дома. – Алёшенька, запомни кое-что, пожалуйста. Да плевать на эту Академию, на эти оценки, плевать, слышишь? Если тебе плохо, если у тебя что-то случается, ты всегда можешь прийти ко мне, ко всем нам, и мы всегда тебя примем. Мы тебя любим – просто так, несмотря ни на что, слышишь? Это и есть семья, Алёшенька. Обещай мне, пожалуйста, что ты больше не будешь скрывать, когда тебе плохо…

Я шмыгнул носом:

– Ты тоже обещай. Про деда не сказала тогда…

Она держала меня обеими руками, покачиваясь. Такая маленькая мама пыталась убаюкать такого большого меня.

– Прости меня. Если мы будем честными, то всё будет хорошо. Всё у нас будет хорошо. – Мама поцеловала меня в макушку. – Алёша, надо провериться. Сходим к тете Маше, ладно?

– Думаешь, я не только урод, но и поехавший?

Мама похлопала меня по руке.

– Не надо так говорить, Алёша. Кожу подлечим, а остальное… Ты мою маму совсем не помнишь, да? Тебе ведь года три было, когда она умерла.

– Не помню.

– У нее бывали неприятности. Иногда она делала нехорошие вещи.

У меня перехватило дыхание.

– Мам, я не маленький. Говори нормально.

– Я еще в школе училась, когда мама пыталась… сжечь наш дом. Да, тот самый. Что-то ей там чудилось такое. Ее госпитализировали. Она вышла спустя несколько месяцев, и потом всё было в порядке. Пила таблетки, иногда лежала в больнице. Ей помогало. Она больше не пыталась ничего такого, понимаешь? Ты думаешь, я почему в медицину-то пошла? Хотела руку на пульсе держать. Меня-то проверяли на наследственность. Твой папа знает, я ему сразу обо всём рассказала. Помню, он только руками развел, сказал, что у него отец запойный, так что терять нам нечего. Думали, обойдется, но, может быть, Алёша, мы еще не знаем, но может быть, и не обошлось. Мы и не узнаем, если не проверим. Но даже если это оно самое, ничего страшного. Мы справимся. Мы семья. Слышишь?

– Мам… что у нее было?

– ПРЛ. У женщин это частая штука. Пограничное расстройство личности, Алёша.

Как только мама произнесла эти слова, ОНО съежилось и отступило. ОНО оказалось другими тремя буквами, но буквами изученными, изведанными, излечиваемыми всего лишь тетей Машей с маминой работы.

Как приехал, ногти срезал почти под корень. Мама отвела к дерматологу, прописали мне дофига всего. Шрамы всё равно остались, пришлось лазером шлифовать так, что месяц корка облезала как серая хворь. Рожа распухла, аж спать не мог, руки так и тянулись себя подрать. Вот тогда я забрал у Леськи кубик Рубика. Три недели крутил, так и выработал привычку: как накрывает – его собираю, и отпускает немного.

Лицо как новое стало, только я в зеркало всё равно смотреть не мог еще долго, пока папа не подключился. Притащил гантельки с работы, с утра гонял во двор на турник, а дома отжиматься заставлял. Сказал, что шахматы – это, конечно, хорошо, но я мужик вообще-то, а не глиста в скафандре, так что пора уже не только в рост, но и вширь раздаваться, а то мне еще внуков им с мамой делать.

Больше всех, конечно, помогла Светлана Олеговна. К ней тетя Маша меня и направила, сказала, что таблеток мало, только симптоматику глушить, а против ПРЛ нужно подключать ДПТ (снова три буквы) – диалектическую поведенческую терапию. Светлана Олеговна с первого же приема всё по полочкам так разложила и про ОНО, и про семью, и про Гимназию, и про деда, что сразу всё на свои места и встало: пока я думал, что я присматриваю за ними, это они присматривали за мной – просто до Гимназии никто из нас об этом не догадывался. Мне нужно быть нужным, вот оно как оказалось.

Я не вернулся в школу, сидел с дедом. Кормил, переодевал, делал массажи, вывозил каждый вечер на улицу дышать, читал перед сном, рассказывал о Гимназии. Он совсем похудел, так что старческая тонкая кожа стала почти прозрачной. Он улыбался, что-то шептал, но совсем неразборчиво. За день до ткнул пальцем в бороду. Только мне доверял – оно и неудивительно, я ж в него шерстистый такой, не в отца уж точно. Опасной бритвой прошелся ровнехонько, только в одном месте поранил – кожа-то сыпется, что мука. Вечером хотел его вывезти на улицу, а он покачал головой – на балкон захотел. Там вдохнул и пробормотал что-то. Я не разобрал, но догадался: за это время я уже научился его понимать, как понимает мать ребенка.

– Сирень цветет, да. Хорошо-то как, деда?

Он кивнул. А ночью его не стало.

Похоронили тихо, только родственники из деревни – те самые, с курицей – приехали, посидели, выпили; мне налили, но я пить не стал: уже нельзя было. Мама боялась, что у меня опять случится срыв, но нет – в этот раз я не чувствовал себя мудаком перед дедом; как будто сирень эта дурацкая всё искупила.