Против энтропии (Статьи о литературе)

Были, впрочем, споры об оригинальности названия Берберовой: редактор "Нового журнала" Роман Гуль утверждал, что оно взято из заголовка Ильфа и Петрова "Отдайте ему курсив". Совсем недавно права на него заявила эмигрантка "двухсполовинной волны" (уехала из СССР в 1958 году, между волнами эмиграции) Алла Кторова: "Это она взяла выражение "курсив мой" у меня, а я похитила его у Ильи Сохатого из романа "Угрюм-река" Шишкова"*. Думается, еще сотню претендентов на авторство этого выражения можно бы найти без труда, но Берберова и сама никогда не претендовала на оригинальность названия, хотя его как и собственно мемуары Берберовой основательно ругали разъяренные современники, чуть ли не по нотам повторив скандал с "Петербургскими зимами" Георгия Иванова. Оно и понятно чем ярче и субъективней книга, тем больше на нее обозляются задетые современники.

Да Господь с ними, с современниками, у них, как у свидетелей в суде, выступающих по уже имеющему место разбирательству, либо у самих рыльце в пуху и потому начинается вопль: "Не надо ворошить..." (дальше обычно упоминается грязное белье -- уж не знаю почему, но это, кажется, единственное, что в русском языке делают с грязным бельем: его либо ворошат, либо в нем копаются нет бы взять господам свидетелям да стиркой заняться), либо у них "особое мнение", тогда они садятся за свою собственную версию событий, и, когда она выходит из печати, читатель зевает, и никакого, в силу этой зевоты, скандала не бывает: "Нечего у него читать-то, вот горе". Даже автору "Полей Елисейских" Василию Яновскому, чья книга вышла лишь в 1983 году, -- уж на что "современники", говоря деликатно, "числом укротились", даже ему рецензент ставили всякое лыко в строку. Но в ряду растянувшихся на шесть десятилетий скандалов на мемуарной почве пальму первенства разделили Георгий Иванов и Нина Берберова.

Сразу нужно оговориться, что с третьей из лучших в двадцатом веке русских мемуарных книг в эмиграции с "Некрополем" Владислава Ходасевича не случилось того же скандала по объективным причинам: во-первых, в "некрополях", как известно, живых лиц нет, обижаться некому. Ходасевич, видимо, думал об этом, отбирая очерки для книги; во-вторых, вышла книга в год смерти автора, да еще это был год начала второй мировой войны, 1939-й, скандал вспыхнуть не успел, а после войны потерял актуальность. Но это исключение. Без добротного скандала хорошей мемуарной книги в бесцензурных условиях не бывает.

И с Ходасевичем, и с Георгием Ивановым, главными и важнейшими поэтами русской эмиграции, читатель подробно встретится на страницах "Курсива". Но Ходасевич -- разговор отдельный и подробный, о нем Берберова знала, надо полагать, больше всех и была действительно вправе сама решать, о чем молчать, о чем говорить. Случай же с Георгием Ивановым очень особый, во многом для Берберовой нехарактерный

Воспоминаний о Георгии Иванове осталось на удивление мало, и почти все не стоят даже разговора -- вспомним лишь убогий очерк Ю. П. Анненкова, где целиком приводимые стихи лениво связаны фразами типа "А вот еще прекрасные строки" и не более; ничего о личности Георгия Иванова в этих "мемуарах" нет. Воспоминания Кирилла Померанцева, не самые яркие страницы в книге Ирины Одоевцевой "На берегах Сены" вот то немногое, что заслуживает упоминания и переиздания. Сюда же относятся и страницы в книге Берберовой, которых немного и которые читатель теперь имеет возможность прочесть сам потому нет смысла их пересказывать... Эти строки беспощадны, фотографичны и даже как-то сверх заслуженной Георгием Ивановым меры сочувственны. Впрочем, не все, что думала Берберова о Георгии Иванове, она могла изложить прозой; в единственном поэтическом сборнике Берберовой ("Стихи", 1984) в разделе стихотворений 1942-1962 годов мы находим такое:

Последний поэт России: Голова седая в крови. Дайте рюмку -- прочтет стихи и О прошлом поговорит.

Как в тринадцатом... жизнь струилась

Между пальцами слабых рук,

И кабацкая тень носилась

Меж влюбленных в него подруг.

Как в тринадцатом, в последнем, В незабвенном, вольном году, Он у Блока сидел в передней, У Волошина спал в саду.

("Я виском ударился в жизнь, Что-то острое было в ней, И на пьяную морду как брызнет, И не сплю уже сколько ночей!")

Кладбище, тюрьма, лазарет ли -Конец уже виден его. Сейчас -полумертвый и светлый Он ходит себе, ничего!

Знакомится, шаркнет ножкой:

Последний России поэт! Познакомьтесь ближе немножко, Он скажет: России нет.