Против энтропии (Статьи о литературе)

Хотя адресат стихотворения не указан, посвящения нет, но достаточно сличить образ Иванова сороковых -- пятидесятых годов в "Курсиве" с чертами человека, бегло намеченными в первой и предпоследней строфах процитированного стихотворения, добавить, что кончается оно прямой цитатой из ивановского шедевра "Россия счастие. Россия свет..." (1931), -- и этого будет довольно: перед нами Георгий Иванов. Можно разве что уточнить: у Блока, да, сидел в прихожей, а вот к Волошину в Крым не ездил никогда -- но легенда, возникшая из-за очерка, написанного со слов Мандельштама, и т.д. Впрочем, документальная ценность этого "мемуарного" стихотворения, у Берберовой далеко не лучшего, увы, все-таки куда выше поэтической. Но поэтических мемуаров Берберова, быть может, к счастью для себя и для нас, не оставила. Она оставила бесценный и субъективнейший "Курсив", и в нем то, что некогда "не легло" в прокрустово ложе поэзии, как-то улеглось в прекрасную русскую прозу.

Все, что пишет об Иванове Берберова в "Курсиве", так жестоко и достоверно на вид, что хочется поверить тексту как документу. А ведь в иных местах текст этот документом просто не может быть, проследите в книге абзац, начинающийся словами "Последняя стадия его началась в Иере..." Этого Берберова не видели, не могла видеть, ибо жила в Америке. Иванов умирал от тяжелейшего сердечно-сосудистого заболевания, Одоевцева от него не отходила, приезжали Померанцев и Адамович, и, как ни были страшны последние дни поэта, он все же находил в себе силы диктовать последние стихотворения "Посмертного дневника", -- значит, слова Берберовой о том, что смерть "оказалась для него спасением, пришедшим слишком поздно", не более чем беллетристика. Георгий Иванов литературный персонаж на глазах читателя мгновенно отслаивается от своего исторического прообраза и мифологизируется. Пример с Георгием Ивановым самый простой, но не единственный

"Ты же уцелела!" -- кричит у Берберовой племянница последней жены Ходасевич, Ольги Марголиной. Для чего-нибудь же ты уцелела?" И следом, в скобках, появляется у Берберовой фраза, которую нужно привести немедленно, курсивом, а не в скобках, как в самом тексте: "В одну десятую доли секунды не мелькнула ли во мне тогда мысль написать эту книгу? Не знаю. Может быть".

Георгий Иванов и Ходасевич остались бы великими поэтами и без "Петербургских зим" и "Некрополя". Более чем девяносто два года жизни отпустил Господь на земле Нине Николаевне Берберовой именно для того, чтобы она написала "эту книгу" "Курсив мой". Не напиши она "этой книги" жизнь была бы не выкуплена у Бога, никакими беллетризованнымн биографиями, второстепенными стихами, "малой прозой" а-ля парижский Зощенко и даже никакими исследованиями русского масонства. К счастью, книга написана и известна всему миру.

О том, зачем и, в частности, как возникла эта книга, лучше Берберовой не сказал никто, ее и процитирую:

"И вот я теперь не сажаю деревьев, не вожусь с пчелами, не окапываю клубнику. Я пишу сагу о своей жизни, о себе самой, в которой я вольна делать, что хочу, открывать тайны и хранить их для себя, говорить о себе, говорить о других, не говорить ни о чем, остановиться на любой точке, закрыть эту тетрадь, забыть о ней, спрятать ее подальше. ... Я беру на себя одну всю ответственность за шестьсот написанных страниц и за шестьсот ненаписанных, за все признания, за все умолчания. За речь и за паузы. Все, что здесь пишется, пишется по двум законам, которые я признала и которым следую: первый: раскрой себя до конца, и второй: утаи свою жизнь для себя одной".