Против нелюбви

Эта помощь, приходящая извне, крупица льда, вкладываемая в человечий рот, готовность погибнуть за други своя не имеет ни аналогов, ни места в «Нескольких стихотворениях». В «Орлах» же, говоря просто, нет ничего, кроме этого. Нет, например, авторского я: человек здесь не равен «ГрД», он кто угодно, каждый. Человека тут и нет почти, он сводится к жажде – зиянию, черному кружку рта, в который (как в разинутый клюв птенца) вкладываются мгновения жизни, отбитые у небес. «Орлы» это известие о спасении, приходящем с той стороны и делающем то, что невозможно человеку. В этом смысле они не только «Антипрометей», но и «Не-Ветхий-Завет», стихотворение-книга, разом переворачивающая только что завершенную им книгу-стихотворение. Так их, видно, и следует читать (как Ветхий и Новый), понимая, что одно не отменяет (не отнимает) другого. Меньше всего «Орлы» обещают что-либо, напоминающее счастливый конец; речь там идет о ежеминутной битве, которую спасение ведет за человека, и о том, что человек готов в этой битве участвовать. Но они читаются как ошеломительная радостная новость.

Лед, источник жизни, который орлы выламывают по крупице, имеет в этой системе прямой, хотя, может быть, не вполне очевидный смысл. Крупица бытия, что вкладывается человеку в рот, – на мой взгляд, недвусмысленная отсылка к тому, что происходит во время Литургии: к ежедневной «страшной жертве» Причастия, которое называется в запричастном стихе источником бессмертия. Есть тут и еще один словесный и смысловой слой: за проскомидией, когда совершается церковная молитва за живых и мертвых, священник вынимает из приготовленных просфор частицы – они возлагаются на дискос и символизируют всю Церковь Христову.

Этот момент кажется мне необходимым для понимания происходящего в этих стихах, но странным образом и необязательным. «Орлы», возможно, единственное недвусмысленно христианское стихотворение Дашевского. Говорю это с некоторой даже оторопью, но похоже, что это так. Но одно из главных свойств, общих для всех текстов Г.Д. – то, что их работа осуществляется как бы независимо от прямого понимания, учитывающего весь набор вложенного в текст. Это может значить еще и то, что само бытование текста выворачивается здесь наизнанку: стихотворение оказывается не суммой ходов и подсказок, оставленных читателю автором с тем, чтобы он прочитал написанное единственно правильным образом, но чем-то предельно очевидным, вроде горшка или мешка, который читатель заполняет сам, набивает чем придется – и если мешок не теряет форму, стихи можно понять любым из возможных способов.

При желании «Орлов» можно ведь читать и как реверс первой строфы пушкинского «Пора, мой друг…», где летят за днями дни (за эскадрильей эскадрилья), и каждый час уносит частицу-крупицу бытия. «Орлы» как бы перезапускают механизм стихотворения, начинают обратный отсчет: утраченные частицы можно возместить, вернуть, принести, движение к смерти – прервать или хотя бы приостановить. Предположением жить заканчивается последнее стихотворение Григория Дашевского, оно же – его совсем уже последняя книга.

5

Дальше будет большой отрывок из письма, сохранившегося в архиве Г.Д., где он говорит о стихах; строго говоря, задача моего текста – этот важный фрагмент воспроизвести.

… У стихов есть устройство, не совпадающее со словами, со словесной тканью. Это тривиально во всей традиционной (то есть доромантической и домодернистской) поэтике – но для меня, с молоком Валери и Мандельштама впитавшего, что стихи состоят из незаменимых и непересказуемых слов, это было настоящее откровение и скандал.

То есть что видеть стих<отворен>ие состоящим из слов и их переводить – все равно что имитировать телефон, не понимая его схемы, как Хоттабыч, делать его из сплошного мрамора.

Но что такое устройство? Что такое схема? Не «идеи», не «смысл», а примерно вот что — серия (поскольку стих<отворен>ие развертывается линейно) или констелляция (поскольку оно дано целиком) своего рода точек – элементарных единиц, каждая из которых сравнительно автономна.