Против справедливости

18

Все решилось бесповоротно, а казалось, что шло к иной развязке. Заголосили богооставленные жены. Сказавший «Я – путь», куда он их завел? Вожатому больше ни до чего нет дела, кроме собственных мук. На глазах у всех оголен, его хлещут плетью, и с каждым ударом на спине и боках вздувается багровая полоса.

Скучающим солдатам хоть какое-то развлечение. В глаза плюют, со спины заушают, а после с хохотом: «Эй, пророк, прореки нам, кто это был?» Они возложили на него корону из терновника, в правую руку дали палку и, облачив в красную попону, падали на колени:

– Богоравный ты наш! Иудейский ты наш! Царь ты наш! Радуйся ты наш!

Страшно, тяжело на пытке умирать. Мэрим, не имевшая сил смотреть на это, как и не имевшая сил отвести глаза, видит: ему швырнули одежду. А потом заставили взвалить на плечи длиннотенное бревно, которое он поволок за перекладину. С такими же бревнами побрели и оба разбойника: помилован не был никто. В отличие от них он не имел сил нести свой крест и падал. И вот уже воины тщетно хлещут его плетью. Видя, что он может испустить дух, как загнанная лошадь – под кнутом, одноглазый центурион окликнул дюжего парня:

– Эй! Помоги его величеству.

Без вины виноватый крестьянин покорно подставил плечо под бревно. Он шел с поля, а попал на передовую страстей Господних. Перед глазами у него взмокшая рубаха, в крови и в грязи. Чье-то тонкокостное тело жалобно вздрагивало, когда в них летели камни и комья грязи. Это сыны чадолюбивого племени подавали пример своему потомству, с которого еще взыщется кровь Спасителя. Быти! Быти сему! Вдруг крестьянин видит, как женская рука отерла платком лицо и шею идущего впереди.

Мэрим тоже это видела. Что женщины страждут по Яшуа, для нее разумелось само собой. А как же иначе? Не оценила. Ее поддерживали под руки, как на похоронах – главную в скорби. Она бросилась к сыну: перехватить его взгляд. Встретились две пары залитых слезами глаз. Подбежавшая Зеведеева увела ее – сама мать двух апостолов, она была женщина крупная, настоящая великанша рядом с Мэрим, которая послушно, как малое дитя, вернулась к женам, шедшим в отдалении.

С ними шел и Яхи Зеведеев, любимый ученик Господа, единственный, кто не убоялся. Он шел под градом насмешек:

– Восемь девок, один я! – кричали ему.

Был уже шестой час по восхождении солнца. В полдень в месяце нисане уже печет голову. Лобное место на солнцепеке. Крестьянский парень так напугался, что даже не остался посмотреть на казнь. Едва распрямил согбенную спину, как пустился наутек и всё оглядывался: не гонятся ли за ним?

Яшуа била дрожь. Терновый венец по-своему красил его: венец есть венец. Заметив группу поддержки, он заорал им, зареванным:

– Плачьте о себе, дщери иерусалимские! – Мэрим видела, что он пытается перекричать свою боль. – Не надо обо мне! Я возлягу с Отцом! А вас ждут такие времена, что блаженны будут неплодные! Утробы неродившие!! Сосцы непитавшие!!!

Он не переставал вопить, пригвождаемый к своему столбу:

– Отче! Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят!

Ему дали вина, «но он не принял» – закашлялся, и его вырвало. Прибили над ним и надпись вины его, так что каждый мог прочесть: «Царь Иудейский» – большими буквами на трех языках, ибо тогда в Палестине официально были приняты три языка: римский, греческий и еврейский. Левиты заспорили: «Это он так называл себя, Царем Иудейским, а он никакой не царь». На что сотник об одном черном глазе, другом белом, сказал: «Что написано пером, не вырубишь топором».

Охрана, как водится, поделила между собой одежду повешенных, а что разделить нельзя было, как хитон, например, то разыграли. Лучи били в лицо собравшимся. Высоко в ясной лазури зияло три распятия. Мэрим прильнула к среднему, обхватив руками столб. Над ее головой стояла брань. Варавва материл другого разбойника:

– Куссэмэк! Бен зона!

Другой разбойник хотел молиться, но не знал, кому лучше.

– Ты ему молись… – задыхался в муках Варавва. – В рай попадешь… куссыма шелха!

– Это правда? – молящийся скосил глаза на Яшуа.

Голова Яшуа качнулась:

– Истинная правда… Ныне же будешь со мною в раю…

Из толпы доносилось: «А ты вознесись, как Илья! Пусть тебя папочка выручит!»

– А это кто, маруха его? – спросил кто-то.

– Не-е, мамаша.

Капля крови упала ей на лоб.

– Теперь и ты без греха, – говорили ей иудеи.

Она чувствует, как кто-то пытается оторвать ее от столба. Это был Яхи.

– Морати… Морати…

– Уведи ее, – «раздался голос свыше». – Жено! Се сын твой, – а Яхи Яшуа сказал: – Се матерь твоя.

Один солдат спросил у сотника:

– Слышь, Лонгин? А не опрокинут столб?

– Ты что, парень, сидит как влитой.

Тут в очах у Мэрим померкло, и тьма стояла до девятого часа. Такая, что правду от выдумки было не отличить.

«Яшка! Я-а-аш!» – зовет она. Нет ответа. В последний раз вгляделась во тьму: пора класть запор. «Да что ты, мати, я давно дома. Я же всегда сплю на крыше». – «Так слезай. Я расскажу, как Ангел приходил и как восточные цари поклонялись тебе». – «А ты сама не хочешь ко мне?» – «Но как же они?» – «Кто тебе дороже, они иль я?»