Против течения. Десять лет в КГБ

— Что случилось? — спросила его Анастасия.

— Нам надо возвращаться домой, — ответил он. — В Москву. Давай собираться.

— Почему? Что в конце концов случилось?

— Объясню позже, — оборвал ее отец.

Я так никогда и не узнал, что тогда произошло, но около двух месяцев спустя после нашего возвращения в Москву президент Югославии Тито неожиданно прервал отношения с Советским Союзом и выслал всех советских военных и гражданских советников. СССР отправил в Белград специальные самолеты, чтобы эвакуировать всех советских граждан в сорок восемь часов.

По возвращении в Москву отец получил новое жилье — относительно просторную комнату в большой коммунальной квартире, в доме еще дореволюционной постройки. Кроме нас, в той квартире жили еще восемь семей — кухня и ванная была одна на всех. Раньше я, наверное, был слишком мал, чтобы вполне понять, что это значит — жить в коммуналке, в этом перенаселенном аквариуме, но теперь я был достаточно взрослым, чтобы заключить, что мне это решительно не нравится. Мы чуть ли не два года прожили в отдельном доме, где каждому было где уединиться, и вот теперь опять одна комната на четверых — это ввергло меня поистине в шоковое состояние.

Но стоило нам начать жаловаться, как отец осаживал нас: „Даже эта квартира — для привилегированных? Многие живут еще в худших”.

Конечно же, он был прав: жить в таком доме — большое везение. Комнаты были очень просторными, а сами квартиры были спланированы наподобие миниатюрных отелей — посреди широкий холл, а в него с двух сторон выходят двери всех комнат. Кухня была весьма внушительных размеров, причем у каждой семьи был там свой посудный шкаф и кухонная плита. Это и в самом деле было редкостью по тем временам. И все равно на кухне то и дело вспыхивали сражения. Стоило кому-то проявить излишнее любопытство насчет содержимого кастрюли соседки, а то и того хуже — запустить туда ложку, дабы отведать соседского варева, — тут же вспыхивала неистовая свара, словно стаю псов спустили с цепи.

Наша комната была достаточно большой, чтобы как-то отгородить кровати друг от друга, и еще оставался клочок площади для обеденного стола. Мебель была массивной и мрачной — часть ее сохранилась еще со времени моей матери, часть перекочевала из прежней квартиры Анастасии. Вообще-то отец с Анастасией перед отъездом в Югославию продали все ненужное, зато в Белграде им удалось кое-что купить — несколько ковров, прелестные безделушки и даже одну или две картины.

Как известно, человек привыкает ко всему. Коммунальные квартиры были нормой, обусловленной необходимостью: западные районы страны были едва ли не полностью разрушены во время войны, и бездомных надо было где-то и как-то расселять. Строились новые дома, но жилья все равно не хватало для всех пострадавших от войны, не говоря уже о возраставшем спросе на него в результате естественного прироста населения. К тому же, Советский Союз никогда не смог преодолеть жилищный кризис, и квартирный вопрос до сих пор остается острым.

Самое неприятное в коммунальной квартире то, что там одна ванная на всех, один на всех телефон и совершенно нет возможности уединиться. В нашей квартире обитало более тридцати человек, но по сравнению с большинством прочих квартир наша была просто роскошной. И все же, что там творилось по утрам — настоящий бедлам? В туалет выстраивалась длинная очередь, бурлящая недовольством. „Он что там, пока всю газету не прочитает, не выйдет” Или: „Ради Бога? У вас что, нет что ли своего зеркала в комнате?”

И начинался скандал, от визга которого некуда было деться. Все знали все друг о друге: кто колотит своих жен, кто — детей, кто и когда предается любви, кто чистюля, а кто неряха. И все же, несмотря на вечные эти склоки, нас объединял некий странный род товарищества — мы были чуть ли не одной семьей. Мы вечно воевали друг с другом, но горе постороннему, если он осмеливался затронуть кого-то из нас.

Из-за всех этих туалетных проблем большая часть семей пользовалась ночными горшками. Опорожнять горшки, мыть их и выставлять на воздух выпадало обычно на долю детей постарше. Никто этого не любил делать, и Кира тут не была исключением. Она ухитрялась спихивать на меня эту работу столь часто, что даже сейчас вспоминать не хочется.

Как-то в воскресенье отец взял меня с собой погулять. Мне было девять лет, я гордился своим отцом, а потому вышагивать рядом с ним, зная, что сейчас он целиком принадлежит мне и только мне, было блаженством. Вдруг он заговорил, и голос его был очень серьезным, даже тревожным.

— Сын, я должен предупредить тебя, — сказал он. — Ты не должен никому даже заикаться, что мы были в Югославии. Обещай, что не скажешь об этом ни друзьям, ни кому бы то ни было другому.

Я был ошеломлен. Ошеломлен и расстроен, поскольку любил хвастаться перед приятелями своим отцом, военным, которому даже поручили работу за границей.

— Почему, папа? Ну почему? — чуть ли не плакал я.