Против течения. Десять лет в КГБ

Непонятно, по каким законам работает память — порой то, что помнится очень ясно, не имеет к тебе лично существенного отношения. Так, например, я с поразительной отчетливостью помню 5 марта 1953 года. Мне было тогда двенадцать лет. Я как сейчас помню чувство какой-то нереальности, овладевшее мною, когда по радио объявили о смерти вождя советского народа Иосифа Виссарионовича Сталина. Вся школа погрузилась в странное неестественное молчание. Все — и учителя и ученики — выглядели ошарашенными и подавленными. Директор, ветеран войны, потерявший на фронте глаз, выступил с длинной речью о том, сколь трагична для советского народа смерть Сталина. Время от времени он начинал плакать — слезы катились из одного глаза, а второй, стеклянный, был совершенно сух. Кое-кто из школьников принялся хихикать. Занятия отменили, и я отправился домой — мимо клиники имени Склифасовского.

Ближе к вечеру того дня соседи рассказывали, что в „Склифасовского” доставили сотни человек, причем свозили их на всех видах транспорта: машинах „скорой помощи”, военных грузовиках, на всем, что способно было двигаться. В основном это были пострадавшие во время давки, которая началась в многотысячной толпе людей, стремившихся взглянуть на тело Сталина, выставленное в Колонном зале. Многие умерли, так и не добравшись до больницы. И в самом деле, в Москве в те дни было много беспорядков. Войскам приходилось разгонять охваченные горем толпы. Люди искренне оплакивали смерть Сталина, словно бы весь народ разом осиротел.

Вскоре печаль обернулась смятением. К примеру, парторганизация назначила моего отца представителем от института на суде над одним из ближайших сподручных Сталина. Этот военный трибунал, созванный тайно спустя всего лишь несколько месяцев после смерти Сталина, судил главу госбезопасности Лаврентия Берию по обвинению в „преступлениях против народа”. Эти преступления включали в себя и массовые убийства и изощренные пытки. В том, что Берия во всем этом виноват, не было сомнения. Во всяком случае, трибунал признал его виновным и приговорил к смертной казни. Но вместе с тем во время суда выяснилось, что Берия действовал по прямым указаниям самого Сталина. История не знает более по-макиавеллевски коварного и жестокого диктатора, чем Дядюшка Джо, как называли Сталина на Западе. Истинным преступником был Сталин, а Берию сделали всего лишь козлом отпущения. Пока шли заседания трибунала, отец каждый день возвращался домой в шоке и подолгу сидел задумавшись за столом, ни с кем не разговаривая. „Не могу поверить! — случалось, взрывался он. — Не верю, — тут он вдруг переходил на шепот, — не верю, чтобы такие высокие чины, как Берия, способны были творить такие вещи против своего народа”.

И вот как-то раз в один из этих вечеров мне пришла в голову мысль, которая позже неоднократно посещала меня: „Настоящая Россия, которую так любит отец, и этот „новый” Советский Союз — вовсе не одно и то же”.

В конце того года отец заболел. Побывав у врача, он вернулся домой днем, чего прежде никогда не бывало. Внешне он не часто проявлял нежность ко мне, а тут обнял и смотрел на меня, не отрываясь. Мною овладело странное чувство — словно он пытается навеки запечатлеть в памяти мое лицо.

— Стас, — сказал он мягко. Потом прочистил горло и продолжал: — Стас, у меня рак. Похоже, я умираю.

Я был ошеломлен.

— Откуда ты знаешь? Врачи сказали?

— Да нет, никто мне не сказал… Может, они боятся говорить такие вещи. Но у меня все-таки рак. — И вдруг он заплакал. Это было ужасно. Потом, поборов слезы, он продолжал: — Мне уже не увидеть тебя совсем взрослым. Обещай, что ты станешь порядочным человеком, Стас. Никогда не забывай про честь.

Вскоре после того отца положили в больницу. Ему сделали операцию, но было поздно — метастазы распространились уже везде. Умирал он медленно и страдал ужасно. Незадолго до смерти ему присвоили звание генерал-майора, но я не уверен, что он понял это — в последние дни он чаще всего пребывал в коматозном состоянии. Он умер, пробыв в больнице полгода. Без отца я почувствовал себя сиротой. С мачехой я так и не сумел помириться, а со сводной сестрой своей мы и вообще не были близки. Мне не к кому было обратиться за советом и руководством. Я был один на всем свете — печален и одинок, как только может быть печален и одинок ребенок.